Недавно исполнилось 80 лет петербургскому художнику Анатолию Заславскому. 26 марта в Новом музее состоится его персональная выставка. Наша корреспондент Елена Севенард попросила Анатолия Савельевича рассказать о жизни и творчестве.

Я родился в Киеве. Семья отца родом из Немирова, дед был бухгалтером.

Когда началась война, мы стали убегать на восток «от Гитлера», как тогда говорили взрослые. Гитлер в моем представлении был неприятной персоной, и в моих детских снах он часто появлялся этаким чудищем. Папа ушел на фронт, а я с мамой, тетей, бабушками и дедушкой оказался в Туркмении. Убегали мы через Баку и дальше по Каспийскому морю в Красноводск. Едва только наша баржа отошла от берега, как умерла моя бабушка. Это была ужасная проблема! По еврейскому обычаю, ее нельзя было просто сбросить в воду, как это делали с трупами других, необходимо было похоронить в земле. Каким чудом моей тете удалось заставить капитана баржи повернуть для этого назад к берегу, когда немцы уже буквально наступали на пятки, не понимаю до сих пор.

Мой дедушка по материнской линии был старым большевиком. Мою будущую бабушку, юную красавицу, голубоглазую блондинку, он встретил в еврейском местечке, когда гонялся за бандой Махно. Она так и не научилась говорить по-русски, знала только несколько слов. Когда дедушка заболел в 1931 году саркомой, его прооперировали в Ленинграде, но неудачно. На похоронах сам Киров утешал мою бабушку и назначил ей хорошую пенсию. Если бы дедушка так удачно заблаговременно не умер, то 37-й год он был точно не пережил. Во время эвакуации в Мары эта бабушка кормила всю нашу семью. Она взяла с собой швейную машинку «Зингер» и обшивала туркменскую элиту.

В Туркмении мы поселились в городе Мары недалеко от границы с Афганистаном. Потом к нам приехал демобилизованный после контузии папа.

Он работал в отделе пропаганды, рисовал плакаты с карикатурами на Гитлера, Геббельса и Геринга в стиле Кукрыниксов. А на парад он изготовил 3-х метровый портрет Сталина, который был пронесен мимо трибун с городским начальством. Папа вспоминал, что как-то еще до войны, когда он рисовал по заказу очередной портрет вождя, лежавшая на диване и наблюдавшая за ним бабушка произнесла:

— Таки шейн менч («красивый мужчина»)!

Я — потомственный художник. Мой папа закончил Киевский художественный институт. Когда мы убегали из города, он из всех вещей успел захватить только свой диплом. Благодаря этому диплому ему и удавалось устроиться на работу.

Мама была актрисой. Из Мары она уехала, играла в разных театрах Средней Азии, выступала в агитбригадах. Я ее увидел только в 1949 году, когда она вернулась в Киев с новой семьей.

Меня воспитывала тетя Фира, папина сестра. Она очень меня любила, даже слишком, так, что невозможно было дышать. А папа женился во второй раз, и его новая жена была такой настоящей злой мачехой, поэтому когда мы возвратились в Киев, я продолжал жить у тети.

В детстве я совершенно не интересовался рисованием. В третьем классе у меня был приятель Юра Шенкевич. Однажды после урока учительница обратила внимание на плачущего Юру.

— Юра, что случилось?

Оказалось, что он получил четыре по рисованию, и это его ужасно расстроило. Учительница, утешая его, говорит:

— Не переживай, Юра! Ты же хорошо рисуешь, не то что Заславский!

Меня почему-то это очень задело. До сих пор помню. Может этот антипедагогический прием, как ни странно, послужил толчком, изменившим вектор моих интересов...

По-настоящему же я увлекся рисованием позже.

Я рос дворовым мальчишкой, в друзьях у меня была вся местная шпана. Большинство из них позже или погибли в уличных разборках, или сели в тюрьму. После гитлеровской оккупации в Киеве процветал бытовой антисемитизм, но среди пацанов это не чувствовалось. И вдруг во время Дела врачей и гонений на евреев я почувствовал, что бывшие друзья смотрят на меня с подозрением. А потом и вовсе стали мне объяснять, какие плохие люди евреи, и что по природе своей они все убийцы. Я стал от них отдаляться, и, чтоб как-то занять нишу образовавшегося свободного времени, начал рисовать. Папа всегда хотел приобщить меня к искусству, однажды предложил нарисовать натюрморт. И, когда я нарисовал те предметы, которые он передо мной поставил, то получилось очень похоже. Мы с папой оба были удивлены результатом. Видимо, во мне был кровно заложен реализм. Я поступил в специальную художественную школу — единственную на Украине, где вместе с получением среднего образования учился рисованию. Перед моим окончанием школы комиссия отобрала пять самых талантливых учеников для поступления в Художественный институт. Я попал в это число. Но в то время на Украине преимущество отдавалось национальным кадрам, и на вступительных экзаменах я получил двойки по всем трем видам творческого конкурса. Такой поворот событий был абсолютно неожиданным.

Папа устроил меня работать к себе на книжную фабрику «Октябрь», где он был главным художником. Там были разные цеха: механический, печатный, офсетный. По странному стечению обстоятельств, начальниками всех цехов были евреи — Драбкин, Гештупельцер, Аптекарь. И это вдобавок к моему папе — главному художнику. А директором фабрики был здоровенный украинец по фамилии Баран. Фабрика выпускала альбомы, книжки, тетрадки в различном оформлении. Мой непосредственный начальник, некто Таращанский, был первостатейным жуликом и авантюристом. Он заявил, что владеет техникой шелкографии. В результате у него ничего не получилось. Когда надо было сдавать заказ, Таращанский заставил меня всю ночь копировать картину «Портрет Ивана Федорова» из Украинского Национального музея; изначально ее надо было выполнить методом шелкографии. Я нарисовал маслом на холсте, и Таращанский показывал это комиссии как выполненный заказ. Как ни странно, ему удалось выдать это жульничество за правду.

А у меня тем временем подходил срок призыва в армию, и надо было срочно поступать в институт. В Ленинграде в 1948 году открылось Высшее художественно-промышленное училище, которому позднее присвоили имя В.И. Мухиной. Мой друг Володя Долгополов поступил в это училище и в письмах расписывал, как здесь здорово, как хорошо учат, понимают пространство и вообще царит настоящая живопись. Я решил тоже ехать. Мне было уже 19 лет. В момент поступления у меня случился жуткий кризис. На экзамене я вдруг покрылся холодным потом, и меня охватил ужас на каком-то экзистенциальном уровне. Я не понимал, где я и зачем, не мог объяснить себе смысл своего нахождения на экзамене. Рисовал на автомате, исключительно за счет навыков и техники. Каким-то чудом я все-таки поступил, но это состояние не отпускало меня почти два года. Из-за этого я стал философом, начал читать умные книги, в которых я тогда мало что понимал, но они пробуждали у меня надежду на спасение. Особенно сокрушительно на меня подействовал Лев Толстой.

Мне кажется, у каждого человека появляется ощущение истины только в случае, попросту говоря, когда мы не хотим есть или жениться. Внезапное появление такого ощущения делает мир ослепительно ясным и чистым. И вот когда я испытываю это состояние, которое может возникнуть во время прогулки или поездки на трамвае, то хочу его нарисовать. А бывает, что в процессе «делания» самой картины возникает узнавание на уровне запахов, например, бабушкиного жаркого или некоего дежа-вю. Я очень завишу от цвета. Вдруг какой-то болотный или грязно-розовый цвета соединяются, и создается сугубо личная атмосфера «узнавания», которую невозможно объяснить постороннему, но которая уводит тебя в какие-то свои ассоциации. Мне всегда удивляли эти «воспоминания». Помню, как в эвакуации, когда мне было всего 4 года, я удивлялся своим мыслям: откуда я могу это знать, я ведь совсем недавно родился? И если при рисовании картины этот феномен «узнавания» щелкнул, то ты понимаешь, что работа закончена, тут уже ничего не прибавить и не убавить. Я должен быть доволен, только тогда я могу отойти от холста. Но иногда бывает, что через некоторое время я вдруг вижу, что там довольно все сыро, банально и пошло. У меня появляется яростное желание уничтожить работу. Бывает, что я отрезаю от картины неудачный кусок или из одной делаю две, бывает, что и переписываю.

«Мои картины казались мне среди других жалкими, убогими, недостойными»

Человеку необходимо желание жить, чтоб возникло желание что-то делать. Чаще всего художника вдохновляет на жизнь любовь. Мне очень нравится история с Дон Кихотом, который выдумал Дульсинею, чтоб она вдохновляла его на борьбу с мельницами. Как ни странно, лучше всего, когда объект, которому ты посвящаешь творчество, совершенно не интересуется им и даже не понимает, о чем речь. В этом есть какой-то парадокс, который возбуждает. Мне критика нравится. Не страшно, если критики не понимают предмет и идею моих работ; зато это сильно расширяет кругозор. Я могу увидеть совершенно отличный от моего мир, встав на позицию критика. Поэтому раньше я любил выставляться везде, где возможно, чтобы услышать отличное от своего мнение. Мне вообще мои картины на выставках среди других казались жалкими, убогими, недостойными. Тем не менее, я считал для себя полезным получить этот «мазохистический» урок, после которого я часто переделывал выставочные картины. Сейчас это прошло только потому, что я устал.

Моя семья плохо знает мое творчество. У каждого своя жизнь. Иногда они даже удивляются: как, неужели это твоя картина? У меня было четыре жены, от которых две дочери. Старшая — уже довольно известный художник Полина Заславская, а младшая — певица.

Мои кумиры в живописи — Рембрандт и Веласкес. Они любили краску и виртуозно владели ей. А импрессионисты первые открыли «цветной воздух», но они разрушили конструкцию картины, ее внутреннюю архитектуру, превратив повествование в мусс, кисель. Поэтому мне намного ближе постимпрессионисты: Сезанн, Матисс. Живопись — это состояние, которое возникает в результате интимного взаимодействия трех-четырех-пяти цветов. Некоторые думают, что если они рисуют красками, то это живопись. Это не так. К сожалению, мало людей, которые видят содержание цветного пространства.

Наша группа «Безнадежные живописцы» появилась в 2002 году. Время тогда было антиживописное, это был пик непринятия живописи, восприятие ее как чего-то неинтересного, неактуального. Творческая элита считала, будто бы живопись за предыдущее время окончательно высказалась и себя изжила. Не только в России. Внутренне я был с этим не согласен и решил сделать в Академии Штиглица выставку друзей, которые занимаются живописью. Ну, и так, для юмора, назвал эту выставку «Безнадежные живописцы» — в хорошем смысле. Никакого мрака в этом не было, просто безнадежная влюбленность в живопись. Смысл не в том, что нет никакой надежды и дело гиблое, а в том, что я убежден: только язык живописи позволяет выразить некоторые идеи.

Потом мы делали разные выставки. Люди вокруг начали думать, что «Безнадежные живописцы» — это какая-то группа. Но никакой организации нет — есть художники, которые собираются в тот момент, когда им нужно высказаться. Художники абсолютно разные, их живопись имеет разные акценты. Но их объединяет то, что они воспринимают цвет как содержание, как настроение, как переживание.

Мой педагогический этап жизни начался с того, что однажды организаторы проекта «Нефиктивное образование» попросили меня прочитать цикл лекций по истории петербургской живописи. Некоторые слушатели после моих лекций впервые в жизни взяли в руки кисти и стали рисовать. Считается, что наш город не живописный, в нем преобладают направления архитектуры, графики, а все настоящие живописцы живут в Москве. На самом деле у нас есть серьезная живописная школа, но построенная не на Сезанне, а на творчестве французского постимпрессиониста Альбера Марке. В этой манере в 20-30 годы работала ленинградская группа «Круг художников», и я интеллектуально и творчески происхожу именно от этой группы.

Еще я числюсь завкафедрой живописи Балтийского института экологии, политики и права. Я объясняю своим ученикам, что мы рисуем не собак, людей или природу, а краски. Мы делаем картину не из котов или собак, а из красок. При этом краски не должны притворяться небом, котом или горшком — они должны оставаться красками.

Первоисточник: news.jeps.ru »