../media/politics/25-06-2008_n16n-s20.jpg ТИМУР ШАОВ: «Я К СЕБЕ ОТНОШУСЬ КРИТИЧНО...»
Нью-Йорк называют столицей мира. Сюда приезжают самые известные политики, художники и бизнесмены, самые яркие личности нашего времени. Их мнение интересно многим. А в Нью-Йорке их ждет Виктор Топаллер, который умеет разговорить даже самого замкнутого человека. Тем более, что со многими гостями его связывают давние дружеские узы...
- К этому человеку я не объективен, он мой товарищ, я очень люблю его творчество, весьма противоречивое, и потому любят его далеко не все, но когда я узнал, что он снова здесь, в Нью-Йорке, то, пользуясь служебным положением и своими необъективными к нему чувствами, не мог его снова не пригласить. Тимур Шаов. Тимур Султанович, здравствуй. Я не знаю, что делать... Разговаривать с тобой в очередной раз по поводу того, как тяжелая доля врача заставила тебя взять в руки гитару?
- Самый распространенный вопрос журналистов: «Скучаете ли вы по профессии врача?». Все мои интервью с этого начинаются.
- Скажи мне, а что ты отвечаешь?
- У меня уже есть стандарт, алгоритм. Я отвечаю, что раньше скучал, сейчас не очень скучаю. Но если буду сильно скучать, куплю себе эндоскоп за 15 тысяч долларов и буду делать соседям, родственникам, друзьям эндоскопию.
- Вот это меня очень заинтересовало. Я так понимаю, что теперь у тебя есть финансовая возможность купить его за 15 тысяч долларов?
- Нет, у меня есть финансовая возможность купить себе хорошую гитару тысячи за три-четыре. На эндоскоп еще пока нет. А если бы даже была такая возможность, я бы купил гитару за 15 тысяч долларов, но не эндоскоп.
- Тимур, я тут за тебя заступался недавно. Знаешь, перед кем? Перед замечательным поэтом и классиком бардовской песни, человеком, к которому я, действительно, отношусь с очень большим уважением, у него прекрасные стихи, Дмитрием Антоновичем Сухаревым. Я у него поинтересовался, почему он так долго упирался прежде, чем включить тебя в антологию бардовскую. На что он мне ответил, что считает, что Шаов на самом деле вообще не поэт. Мы с ним немножко попрепирались по этому поводу.
- Мы с ним одинаково думаем. Я то же самое считаю о себе. Я не считаю то, что я делаю, поэзией. Я очень хорошо отношусь к Дмитрию Антоновичу, это действительно поэт. Я когда читаю Бродского, Пастернака, Ряшенцева, Левитанского, то вижу, что это поэты. А когда я пишу, я понимаю, что не пишу поэзию. Я пишу песни. И с самого начала, когда я начинал это делать, я это не считал поэзией. Это были песни для моих друзей. Они имеют абсолютно прикладное значение. Абсолютное прикладное значение, в том смысле, что если поднялось настроение у моих друзей, если они посмеялись, я считаю свою задачу выполненной.
- Ты лукавишь. Потому что до тех пор, пока ты работал доктором и развлекал своих друзей за бутылкой песнями, ты имел право на подобный подход. Когда ты начал – а уже довольно давно это продолжается – зарабатывать песнями себе на жизнь и практически стал профи, ты подобное отношение уже декларировать не очень имеешь право.
- Я обязан декларировать подобное отношение и в дальнейшем. Мало того, как только я перестану это декларировать, как только я для себя решу, что я пишу для вечности, что я пишу для аудитории определенной, даже для зала, даже когда у меня начнутся мысли о том, что вот буду сидеть и писать и представлять перед собой зал – все, на этом мои песенки вместе со мной закончатся. Потому что у меня совершенно другой жанр. Понимаешь, я очень рад, что я пишу песни для себя, и что они нравятся большему кругу людей, чем круг моих друзей. Понимаешь, это же двойное счастье – ты делаешь то, что ты хочешь, и еще это кем-то востребовано.
- Ну, хорошо, теперь честно мне скажи, Тим, что тебя совершенно не задевает, что такие люди, как Сухарев, не считают твое поэтическое творчество поэзией? Меня вот, например, как человека, который любит твои песни, это в определенной степени задевает, так что не ври, что тебя это не трогает.
- Нет, понимаешь, когда даже в троллейбусе тебя кто-то толкнет и скажет: «Козел!», это всегда задевает. И не важно, Сухарев это говорит, или это говорит зритель на концерте. Для меня, может быть, важнее, что зритель в конце уйдет и скажет: «Да ну!». Для меня это важнее, чем Сухарев скажет, которого я очень уважаю, и может быть, мнение которого для меня было бы важным, если бы у меня не было внутренней своей убежденности, что то, что я делаю, это правильно, понимаешь? А вообще я тебе скажу, что я неврастеник полный. То есть я не люблю читать о себе. Я не люблю слушать критических замечаний, потому что это мне мешает. Потому что я сажусь и думаю: наверное, правы, наверное, надо завязывать с этим грязным делом. Это меня задевает, как любого нормального человека.
- А вот это в определенной степени неприязненное со стороны многих соратников по бардовскому цеху отношение к тебе, которое и высказал Сухарев, оно за последнее время изменилось? Потому что действительно пришла очень большая популярность, пришли, ну если не звания, то прием во многом со стороны тех, кто раньше тебя не принимал. Народ вокруг поуспокоился по отношению к Шаову или нет?
- Ну ты понимаешь, какое дело – вот я прекрасно помню, когда я только приехал, и первые выступления были такие кулуарные, для своих, бардовские посиделки: «Ух, как интересно! Ух как это здорово! Это интересно, это что-то новое!». Потом ты становишься известным, приходит какая-то популярность
Песни не изменились, я не изменился, а изменилось отношение к этим песням. «Что это такое? Ну что это за безобразие?!» – те же люди говорят, которые вначале, когда я был просто мальчик с Кавказа, восхищались
Но со многими я в очень хороших отношениях, начиная с Мирзояна, Егорова, Мищуков, Лени Сергеева, Кочеткова, очень много народа можно перечислять, мы с ними в нормальных отношениях. Потому что люди тоже чего-то достигли, тоже что-то умеют, и они совершенно нормально относятся к чужому успеху – вот в чем штука. Не все нормально относятся к чужому успеху.
- Скажем так: люди, которые относятся к чужому успеху нормально, наверное, все-таки составляют меньшинство, а не большинство.
- Я сам к себе отношусь очень критично. Жена говорит: «Ты вообще самоед. Ну что ты?! Сходи к брату. (У меня брат психиатр хороший). Сходи к брату, посоветуйся. Может, он тебе чего-то посоветует. Ну, выпей в конце концов. Чего ты сидишь, переживаешь?!». Истерик, неврастеник, самоед. Но все это на грани нормы. То есть это в патологию не переходит, верхняя граница нормы.
- Тимур, поскольку я знаю практически весь твой репертуар, то позволь я сегодня буду выбирать песни, а ты будешь говорить, по какой причине ты не можешь спеть. У тебя есть чудесная песня, которая называется «Весенняя». А что бы нам, например?..
- Да. Да у нас и гитара, кстати, была в кустах как раз спрятана.
И вновь на нашу улицу
Апрель тепло впустил.
Тинейджер плюнул в лужицу
И плейер свой включил.
Жена леща почистила,
Плеснула пива мне.
Я думаю об истине,
Которая в весне.
Которая в весне.
Сосулек культ фаллический
Весна на нет сведет.
Небес простор классический
Поганит самолет.
Соседи шумно пьянствуют,
С азартом тещу бьют.
Я в этом не участвую,
Я просто пиво пью.
Я просто пиво пью.
В предвкушении урожая
Дачники беспечные,
А я картофель не сажаю,
Сею только вечное!
Блудницы сняли зимнее,
Укоротив подол,
И похоть, пароксизмами,
Трясет мужской наш пол.
Весна, коты блохастые
Котят себе куют,
Я в этом не участвую,
Я просто пиво пью.
Я просто пиво пью.
Опять вон демонстрации -
«Долой!», кричат «Долой!»
Глядит на них, в прострации,
Худой городовой.
Сограждане несчастные
Желают жить в раю.
Я в этом не участвую,
Я просто пиво пью.
Я просто пиво пью.
Гляжу в окно на улицу
- Ну чем не Бунюэль!
Кино сплошное крутится,
Оттеда и досель.
Буянит прапор в кителе
С бутылкой коньяку.
Что не дано Юпитеру,
У нас дано быку.
У нас дано быку.
Но тут ОМОН его подрезал:
Мяли, жали, веяли.
«Да не с таких быков, любезный,
Мы тушенку делали!».
Страна бурлит, колышется,
Шумит, воюет, пьет,
Сама с собою мирится,
Сама в себя плюет.
А я и не злорадствую
И славу не пою.
Я в этом не участвую,
Я просто пиво пью.
Я просто пиво пью.
Старик транзистор слушает
Про черноморский флот,
Барбосы мусор кушают,
Тусуется народ.
Всё суета сует, а, в общем,
Как сказал Екклезиаст:
«Тот, кто на Бога ропщет,
Тот и родину продаст!»
Тот и родину продаст.
Слышно: Пласидо Доминго
Где-то разоряется.
Ну что ж, культурная картинка
В целом получается.
Зачем образование
Я в муках получал?
Диван - мое призвание,
Уютный мой причал.
К жене любовник шастает,
Тут, с криком «Мать твою!»
Я в этом поучаствую.
Щас только вот допью!
Щас только вот допью!
- В прошлый раз мы с тобой затронули, на мой взгляд, очень важную для тебя тему. И тогда она была для тебя болезненной. Когда вдохновение перешло в обязаловку, когда хочешь-не хочешь, но надо выдавать на гора новую продукцию, новую песню, полтора года назад ты говорил, что для тебя это невообразимая тяжесть. Ты привык? Ты уже работаешь более спокойно?
- А я другой для себя алгоритм просто определил. Я не пишу, когда мне не хочется. То есть я работаю, как положено: надо садиться, надо стараться, но если чувствуешь, что не идет – ну не мучайся. И поэтому в принципе я стал писать меньше, это да. Но это по моему желанию, во-первых. Во-вторых, потому что стало больше забот, больше хлопот, в связи со всевозможными приходящими моими жизненными обстоятельствами. Ну, и в-третьих, я перестал огорчаться этому. Вот это очень важно – не огорчаться, что ты не пишешь так быстро.
- У тебя семь CD. А означает ли это, что ты последнее время, достаточно продолжительное, занимаешься тем, что на концертах эксплуатируешь уже достаточно давно созданный репертуар?
- Знаешь, я не настолько хорошо всем известен, как оказалось. И когда я отказываюсь ехать, говоря, что у меня нет новой программы, а потом приезжаю и начинаю петь, то понимаю, что зал не знает вообще ничего практически.
- Ты объехал практически всю Россию…Для многих мест, конечно, твой старый репертуар был новым.
- Да. Но я тебе уже сказал, что я неврастеник, поэтому для меня очень важно, чтобы я привозил новые песни. Поэтому я пишу и стараюсь
В Москве практически я стараюсь не давать больших концертов, пока не будет новой программы. Я в бард-кафе «Гнездо глухаря» для любителей пою каждый месяц. Приходят любители, приходит масса новых людей. Я ведь не хотел в Нью-Йорк сейчас ехать и выступать в большом зале, и я сказал: «Ребята, у меня новой программы нет, поэтому давайте подождем до осени». Но мне замечательно ответили: «Вы что о себе думаете? Вы думаете, что вы такой известный, популярный, что вас все знают? И что вы думаете о Нью-Йорке? Что это что-нибудь типа Урюпинска, такой маленький город, и что тут все сразу выучили все ваши песни, и все вас знают? Дайте ретроспективную программу». Я думаю: ну ладно, дам ретроспективную программу. Конечно, я не выдержу и буду новые песни какие-то петь.
- Что это был за вечер в Театре на Таганке, в котором ты принимал участие?
- Это была годовщина ХХ съезда партии, где Хрущев выступил с известным докладом. И Юрий Петрович Любимов предоставил помещение, предоставил зал…Была демократическая общественность, и меня пригласили попеть. Я там спел три песенки. Мы поговорили о временах, о перемене времен, о том, кто были романтики
Я вспомнил, что мы уже были циники в наши семидесятые. Потому что шестидесятники были романтики, и верилось, что после ХХ съезда что-то изменится, что повеяли новые ветра
Оттепель и так далее. А я просто вспомнил, как я писал сочинения в школе. Мы уже были циники. И я писал сочинения в школе, и каждое сочинение я заканчивал благодарностью нашей родной коммунистической партии и лично Леониду Ильичу Брежневу. Ну, пусть будет там «Поднятая целина», да? «Вот не дожил Макар Нагульнов до того времени, когда под руководством нашей мудрой коммунистической партии на поля вышли сотни тысяч комбайнов, и лично Леонид Ильич…». Пусть будет «Евгений Онегин» – не важно. «Вот он был лишним человеком, не ощущал себя. А вот сейчас новая историческая общность советский народ…»
- Послушай меня, Тимур, тебя этот цинизм спас. Потому что если бы ты к этому цинизму сейчас не относился с иронией, то половины твоих песен бы не было.
- Мы и тогда относились с иронией. Все прекрасно знали, что в стране происходит, в отличие от шестидесятых. Уже цинизм все поборол. Но бедные учителя! Ну попробуй не поставить пятерку, когда «Лично Леонид Ильич…»
- Я знаю, что твой сын уже поступил в институт, а ты не можешь, чтобы у тебя в доме не было маленьких детей, и у тебя родилась дочка, с чем я тебя с удовольствием поздравляю. Кстати, как назвали?
- Назвали ее Роза. Городницкий говорит: «Как назвали?». Я говорю: «Роза». Он говорит: «А что, есть основания?». Ну, понимаю, что он имел в виду, но мою маму звали Роза, это в честь моей мамы.
- Тимур, ты, пожалуйста, не путай меня. Ты же мусульманин! Какая Роза?
- А у нас это тоже достаточно распространенное имя. Знаешь, может быть, это был, так сказать, перевод. Кызыл гюль есть такое на тюркском. Она нагайка, это тюркская народность. Это красный цветок. Ну, красный цветок, роза
Русифицировано. У меня фамилия тоже русифицированная. Если по-черкесски, она звучит. Щауа. Щауа - это молодой человек. Это я. Вот а русифицировано я получился Шаов.
- Расскажи-ка про кино. Для кого ты писал песню, для какого фильма?
- Первый опыт был – Матвей Ганапольский снимал новогоднюю комедию, я там написал две песни. И также я написал 2 песни для фильма Юлия Гусмана «Парк советского периода».
- Споешь какую-нибудь оттуда?
- Песня называется «Советское танго».
Ах, время, советское время!
Как вспомнишь, и в сердце тепло.
И чешешь задумчиво темя:
Куда ж это время ушло?
Нас утро встречало прохладой,
Вставала со славой страна.
Чего ж нам еще было надо?
Какого, простите, рожна?
На рубь можно было напиться,
Проехать в метро за пятак.
А в небе сияли зарницы,
Мигал коммунизма маяк.
И были мы все гуманисты,
И злоба была нам чужда.
И даже кинематографисты
Любили друг друга тогда.
Шик! Блеск! Рай!
Мир! Труд! Май!
И женщины граждан рожали,
И Ленин им путь озарял.
Потом этих граждан сажали,
Сажали и тех, кто сажал.
И были мы центром вселенной,
И строили мы на века.
С трибуны махали нам члены
Такого родного ЦК.
Картошка, капуста и сало,
Любовь, комсомол и весна!
Чего ж нам, козлам, не хватало?
Какая пропала страна!
Мы шило сменили на мыло,
Тюрьму променяв на бардак.
Зачем нам чужая текила?
У нас был прекрасный шмурдяк.
Зачем нам чужая текила?
У нас был прекрасный шмурдяк.
- Тут до меня слухи дошли, что ты уезжаешь в штат Айова, то ли на конгресс славистов, то ли еще на какое-то подобное безобразие?
- Там будут семинары со студентами, видимо, изучающими русский язык. И там будут семинары, посвященные бардовской песни. Они уже сейчас идут там…
- И ты их будешь обучать русскому языку?
- Не русскому языку. Мы с ними будем говорить о бардовской песне, о моих песнях в частности. Профессор, который будет вести, он наш, россиянин, он будет вести, мы как бы вдвоем будем заниматься семинарами. И он говорит: «Ты выбери песен тридцать-сорок, чтобы они к твоему приезду их перевели. Твоих песен». Я-то выбрал, конечно, но как я им не завидую. Ты понимаешь, ну как они все эти идиоматические выражения, все эвфемизмы, все наши аллюзии какие-то, как они все это будут переводить…
- Ничего. Тебе будет чем в Айове заняться – будешь править переводы. Будешь объяснять, как именно и почему вот такая вот идиома, что собственно имеется в виду, откуда парафраз, откуда это взято, и почему это
То есть работа у них тяжелая предстоит, безусловно.
- Но мне интересно.
- Я тебе хочу пожелать радости творчества. Я хочу, чтобы в том самом углу, в который ты себя загнал этим тяжелейшим жанром и этой тяжелейшей необходимостью выдавать на гора то, что в этом жанре надо выдавать, чтобы тебе в этом углу было как можно более комфортно, и чтобы ты каждый раз из него с почетом выходил.
Виктор Топаллер
|
Навигация по порталу: 
