Никто не может говорить — скорбь и недоумение. «Как же так! Ведь ему уже было лучше…» Букник благодарен тем, кто все же написал и сказал несколько фраз о поэте и человеке Михаиле Генделеве. Простите нас, журналистов, мы же не для себя…

Аркан Карив
Мы шутили, что Миша переживет нас всех и будет ездить на своей инвалидной тележке между нашими могилами. Несмотря на все болезни, в нем жизни было на десятерых. В его уход невозможно поверить. Все, что можно и должно говорить в таких случаях, будет до отвращения формальным. Все знают, что он был большим поэтом, денди и хлебосолом. Но как сказать о том, что вместе с ним ушла огромная часть нашей жизни? И как сказать про любовь?Когда мы хороним своих близких, то утешение – хоть какое-то – можем найти только в памяти о них. Миша создал такой огромный прекрасный мир, которого нам хватит до конца нашей жизни. Любить и помнить – вот все, что нам осталось.
Я к вам вернусьеще бы только светстоял всю ночьи на реке кричалав одеждах праздничных— ну а меня все нет –какая-нибудь память одичалои чтобк водам старинного причаласошли друзья моих веселых лет
Юлия Идлис
Ты спрашиваешь, читала ли я стихи Генделева до знакомства с ним? Нет, я как раз сначала познакомилась с ним, потом услышала, как он читает, а потом только прочитала его стихи на бумаге. И каждый раз это был новый человек и новый поэт. Когда я с ним познакомилась, он показался мне очень строгим ценителем — причем ценителем буквально всего. Он был одним из тех редких людей, у которых есть собственное мнение относительно всего, даже каких-то мелочей, которые, казалось бы, вообще не заслуживают ничьего мнения, — например, майонез. Из-за этого казалось, что он все уже знает, все видел, причем большую часть всего видел не просто, а в белых тапочках. Это пугало, но это же и завораживало: если уж он хвалил что-нибудь, казалось, что это Действительно Настоящее.
Потом я услышала, как он читает стихи, — и познакомилась с новым человеком: поэтом, очень нежным к поэтическому языку и беспощадным ко всему остальному. Его тексты вообще лучше всех читал именно он, потому что только он не боялся интонировать их до конца, со всеми мелодическими взлетами, падениями, каденциями и ассонансами, которых большинство авторов почему-то стесняются при чтении голосом. Стесняются вообще-то понятно почему: это такое чтение-пение, а при тех философско-религиозных текстах, которые писал Генделев, чтение-пение заставляло автора вставать сразу же в позу пророка, жгущего глаголом. Все этой позы боятся, Генделев — не боялся. Для него она была вполне органичной.
Ну и, наконец, на бумаге: на бумаге Генделев был совершенно другим автором, очень внимательным к текущей жизни вокруг, к переплетению истории, мифа и сиюминутного, к человеку и человеческому во всем. Видимо, такой эффект производила бумажная «немота» его текстов: когда он их не озвучивал и не подавлял читателя фонетической мощью своей фирменной звукописи, в его стихах проступало легкое дыхание времени, все эти олигархи, политика, быт, молодая жена, жизнь. На бумаге он очень живой, ироничный до ехидства, посмеивающийся поэт.
Гали-Дана Зингер
Со стихами Генделева меня познакомил ночной сторож ульпана, в котором нас с Некодом Зингером поселили сразу по приезде, писатель Михаил Федотов. Чуть ли не в первую неделю после нашего прибытия в Иерусалим он сунул мне в руки чёрный квадрат – «Стихотворения Михаила Генделева»: «Почитайте!». Иногда мне кажется, что эти стихи — одна из главных причин того, что я по-прежнему живу в Иерусалиме.
Проходит еще месяца два, я стою у полки в книжном магазине Изи Малера, в руках – квадрат серебряный, алюминиевый, в нем что-то трогательно-знакомое, вроде могильных памятников, крашенных той же краской на нашей общей прародине. «Послания к лемурам». В который раз я верчу книжку в руках, денег не то чтобы мало, их нет вообще, живем в ульпане на казенном довольствии. Ставлю обратно на полку. «Что же не купите?» Поворачиваюсь на голос: Генделев. Мы ещё «не знакомы». «Подожду, пока вы сами мне подарите». Долго ждать не приходится. Широким жестом Генделев снимает книгу с полки и протягивает ее мне уже с дарственной надписью, комплиментом не менее гусарским, чем жест. На всех последующих книгах дарственные уже в другом стиле, «коллегам» (любимое генделевское словцо) такого не пишут.Последние пару лет мы сталкивались главным образом в коридорах нашей общей поликлиники, обменивались гримасками, что тут скажешь. Обстановка не располагающая.До похорон остался час. Я еще не выходила сегодня из дому и плохо себе представляю, каким будет этот город без Генделева.
Некод Зингер
Хотелось бы помянуть Мишу Генделева, человека склонного в творчестве к смелой самоиронии, да и в жизни всегда любившего шутки, свои и чужие, отнюдь не скорбными словами. Сам он почти при каждой встрече первым делом сообщал: «Я тут написал стихотворение!» И декламировал что-нибудь новенькое, вроде вот такого:
Ночь напролет читал Дао де-цзин.Открылись чакры. Стыдно выйти в магазин.
В период работы в газете «Вести» Генделев, к тому времени написавший эпитафии на многих живых и здоровых приятелей, объявил конкурс на лучшую эпитафию на себя, любимого. Нега Грезина, под личиной которой не скрылись мы с Гали-Даной Зингер, откликнулась на призыв четырьмя эпитафиями.
Первая пародировала его строчку «Нет у меня другой любви, и этой тоже нет»:
Здесь закопал своих костей
М. Генделев, поэт.
Нет от него других «Вестей».
И этих тоже нет.
Другая отсылала к его «Вавилону»: «Я выпускал бы птиц, когда б они летали»:
Прохожий, задержись, пролей слезу в печали!
Весь Генделев лежит, совсем безмолвный весь.
Он выпускал бы книг, когда бы их читали,
Но «Вести» предпочел печальные принесть.
Вот еще парочка, обыгрывавшая его любовь к сложносоставному самотитулованию:
Пролей слезу, читатель!
Ушел от нас навек
Политобозреватель,
Поэточеловек.
МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ
— Днесь, говорят, распят какой-то жид…
— Прохожий, проходи, не стой на этом месте.
Здесь, четвертован, Генделев лежит,
Поэт, прозаик, публицист, политический обозреватель газеты «Вести».
Поскольку Мишу эти эпитафии тогда порадовали, я верю, что он и сейчас будет доволен.
Алла Михайловна Гладкова , главный редактор издательства «Время»
Для нас это не просто потеря автора, мы скорбим по человеку. Генделев поражал самоиронией, в нем не было какого-то пиетета к себе. Это мало кому из писателей свойственно. Он был, конечно, замечательный поэт, но и редкий человек. Амбициозен, но при этом скромен. И он был удивительно добрый.
Менахем Яглом
В месяц нисан, месяц радости, нельзя говорить траурных речей. Сегодня это правило нам только на руку: Миша Генделев и траурные речи – две вещи несовместные, однако. Генделевское жизнелюбие и жизнерадостность совершенно не сочетаются с трауром — со смертью, впрочем, тоже.
Пока еще все слишком свежо и слишком болезненно, время для настоящих некрологов и серьезных рассуждений о Генделеве придет позднее. Но от ощущения дырки, образовавшейся в самой ткани Иерусалима, никуда не деться. Дело в том, что Генделев страдал иерусалимским синдромом в тяжелой, но довольно уникальной форме: он считал себя не просто обычным мессией, каких в Иерусалиме пруд пруди, но Поэтом Генделевым, и это было похоже на правду.
Я написал «страдал», «было», и осекся: говорить о Генделеве в прошедшем времени как-то не получается. А может, и не получится: поэты, как и мессии, не умирают. То есть, конечно, умирают, но совсем не так, как прочие люди. Он, наверное, продолжает со страшной скоростью раскатывать по Святому Городу на своем электрифицированном троне с колесиками, ехидно посмеиваясь над теми, кто пришел с ним проститься, и временами изрекая очередную порцию срамных виршей.
Возвращаясь с многолюдных похорон, на которых, в связи с месяцем нисан, траурных речей никто не говорил, мы с женой зашли в винный магазин рядом с рынком Махане Иегуда. Знакомый сомелье для разнообразия налил нам по чашечке кофе, помянули Мишу, и виночерпий рассказал старый анекдот: «Хоронят наркомана. Собрались его друзья. Все молчат, а затем разворачивают огромный транспарант: «Вася, ты гонишь!». Анекдот очень уместный. Может, и правда гонит?
Илья Кукулин
Место, которое занимал и теперь уже навсегда занял в русской литературе Михаил Генделев, совершенно уникально. В эпоху, когда ни война, ни восточная экзотика, ни романтическое одиночество уже не были полем эксперимента, а воспринимались читателями и поэтами как обветшавший внешний антураж, Генделев вернул все это в русскую поэзию. Однако его стихи оказались не стилизаторскими, а очень современными, потому что за позицией романтического героя поэт наблюдал несколько со стороны и с изрядной долей самоиронии. Без иронии он относился только к возможности поступка, превосходящего его личные возможности. Генделев словно бы вел многолетний эксперимент, выясняя: что значит быть героичным? Героична ли позиция поэта? Помнит ли нынешняя поэзия о своем дальнем родстве с библейскими пророками?
Генделев называл себя не русским поэтом, а пишущим по-русски израильским поэтом – но на большинство ивритской поэзии Израиля его поэзия была похожа мало. Все-таки он был прежде всего русским поэтом, генетически связанным и с Серебряным веком, и с питерской неподцензурной поэзией, с поэзией его покойных друзей Виктора Кривулина и Алексея Хвостенко. Ведь и Кривулин, подобно Генделеву, испытывал постоянную потребность в публичном действии и выступал в 1990-е на митингах демократов.
Генделев словно бы продолжил на новом этапе эстетику Николая Гумилева – но, в отличие от Гумилева, для него поэзия охватывала не всю жизнь, он знал, что у поэзии есть пределы. Ни свои кулинарные сочинения, ни свою журналистику, ни свою прозу он не считал приложением к поэзии или продолжением ее. До некоторой степени он был наследником и Исаака Бабеля, только у Бабеля в центре сюжета был еврей среди солдат, а у Генделева – поэт среди евреев, которые могут быть и солдатами. Это тоже позиция чужого, который никогда не может стать полностью своим. Для того чтобы освободиться от груза привычных для питерца, ленинградца, культурных влияний, Генделев и провозгласил себя израильским, а не русским поэтом.
Но самое удивительное в том, что израильским поэтом ему действительно удалось стать. Он сделал фактом своей личной биографии самые разные стороны жизни современного Израиля – журналистику, политику, войну – и предложил в своем творчестве такой угол зрения на Израиль, которого в собственно израильской поэзии не существовало. Он писал для читателей, для которых сочетание экзотики и «европейскости» оказалось реальностью внутренней жизни. Он стал их голосом.
Михаил Эдельштейн
Фото Антона НосикаКогда я читал стихи Генделева, то постоянно вспоминал старый анекдот про Папу Римского и израильского премьер-министра: «У вас-то связь с Богом по межгороду, а у нас местная». Мне кажется, это главное в его поэзии — что он привил к кириллице интимную, при всей грандиозности, теологию каббалистов и библейских пророков. Генделев вообще сделал для русской поэзии больше, чем мы можем сейчас понять, привнес в нее, казалось бы, чуждые и не востребованные ею смыслы, средиземноморский миф, новую метафизику. Он поменял представление о гражданской поэзии, о любовной лирике, о поэтических жанрах, о русской просодии — практически обо всем, из чего состоит русский стих, русская поэзия. И если пока этот переворот не очень заметен, то постепенно, я уверен, он будет сказываться все полнее и полнее.
При всем том Генделев был совсем не похож на пророка, гения, бунтаря. Остроумец, денди, гурман, он, со своими шляпами, сырами и котом Васенькой, совершенно не соответствовал тому представлению о поэте, которое существует в русском культурном сознании. Генделев был невероятно обаятелен и забавен, про него ходила масса анекдотов и баек, в каком-то смысле он был персонажем комическим и сам этот комизм в себе культивировал.
И в то же время он был человеком совершенно поразительного мужества, создавшим из своей смерти поэтический миф и сам же этот миф в последней книге, уже практически ложась на ту самую операцию, травестировавший. Он много лет знал, от чего умрет: «Сам я в клинику положён / как на музыку скверно / жабры будут вскрывать ножом / и / как варьянт / консервным» (2004). В этом не было никакого поэтического предвидения и прочей пошлости, только медицинское образование и врачебная практика. И жить годы с этим знанием, и при этом жить так, как жил он, превращая себя и все вокруг себя в фейерверк имени Генделева, — это поражало тогда и поражает сейчас, когда все закончилось.
booknik.ru

ЕВРЕЙСКИЙ ЖУРНАЛ.Jewish magazine