В феврале 1821 года в Риме, в маленькой квартире на Пьяцца ди Спанья, скончался в от туберкулеза в возрасте 26 лет Джон Китс, один из величайших поэтов, когда-либо писавших на английском языке. Нам трудно судить, о чем он думал в дни, предшествовавшие смерти, но вполне вероятно, что он считал себя неудачником, поставившим себе слишком высокую цель и не располагавшим достаточным талантом и временем, чтобы ее достигнуть.

Об этом пишет Адам Кирш в опубликованном в журнале New Yorker эссе, которое представляет из себя нечто вроде рецензии на только что вышедшую новую биографию поэта. Он упоминает о сокрушительных отзывах на последнюю книгу стихотворений и поэм Китса, которые никак не могли его обрадовать и заставляли сомневаться в собственном даре, хотя некоторым из рецензентов не нравилось в первую очередь низкое происхождение поэта. Как тут не вспомнить, что именно в эпоху романтизма появились серьезные сомнения в том, что шедевры Шекспира были написаны сыном перчаточника. Китс был сыном конюшего, и хотя получил медицинское образование, имел всего лишь лицензию на аптекарскую практику.

Образования, впрочем, вполне хватило на то, чтобы он вполне трезво оценил симптомы своего заболевания и предугадал свою раннюю и трагическую судьбу. Тем горше думать, что автор стихотворений, сегодня единодушно признанных вершинами английской лирической поэзии, вполне возможно, сошел в могилу с убеждением, что его творческая карьера увенчалась крахом.

Тем не менее тот факт, что историческая справедливость в скором времени восторжествовала и что Китс не только упоминается в плеяде таких своих выдающихся современников, как Байрон, Шелли или Кольридж, но многие полагают его лучшим из них, побуждает надеяться на существование некоего культурного механизма, выправляющего временное неравновесие.

Многие поэты, композиторы и художники, при жизни не слишком популярные, получили посмертную славу, о которой не могли и мечтать. Одним из самых ярких примеров, пожалуй, может послужить художник-самоучка Винсент Ван Гог, скончавшийся в нищете в самый канун своей беспрецедентной славы.

Даже Пушкина в последние годы его жизни пытался затмить вундеркинд Бенедиктов, но в скором времени чашки весов вернулись в прежнее положение. Этот пример демонстрирует, что механизм имеет и обратное действие, приводя непомерно раздутые репутации в равновесие с реальностью. Хотя, на мой взгляд, это срабатывает далеко не всегда.

Постмодернизм предпринял попытку уравнять поле и отменить иерархию – «гамбургский счет» (по выражению Виктора Шкловского) с уникальными талантами на вершинах и безответными тружениками внизу. Слишком успешной эту акцию назвать нельзя, потому что Бенедиктова с Пушкиным все же не удалось посадить в одну клетку, но для гениев, скончавшихся безвестными, это не слишком благоприятное развитие событий, и трудно предугадать, насколько это отразится на работе механизма посмертной справедливости.

Но у механизма есть другой дефект, который возник уже давно и продолжает усугубляться. Объем литературной и художественной продукции неуклонно возрастает, и попытки воскрешения производят в этой давке все менее заметный эффект. Для тех, кто не успел прославиться при жизни, шансы на признание падают, а для тех, кто приобрел дутую славу, опасность разоблачения становится все меньше — Нобелевской премии пока никого не лишали.

У Михаила Булгакова в «Мастере и Маргарите» Воланд строго возражает Мастеру, сжегшему рукопись романа: «Рукописи не горят». Тут, конечно, сквозит надежда самого автора, не имевшего шансов опубликовать свою главную книгу при жизни. Но даже несгоревшую рукопись поди откопай в груде других, которым самое место в топке.

Алексей Цветков