В издательстве «Проспект» выходит документально-художественная книга «Дикое поле» московского поэта Ефима Бершина, выдержавшая после первого выпуска в 2002 году уже несколько переизданий, в том числе в Германии на немецком языке.

Кроме того, близится к завершению его работа над сборниками избранных стихотворений, написанных за несколько десятилетий, и литературных эссе о тех, кого знал, с кем дружил, — Семёне Липкине, Юрии Левитанском, Борисе Чичибабине, Инне Лиснянской, Евгении Блажеевском, Марии Васильевне Розановой и других. Мы побеседовали с поэтом о готовящихся книгах, «осколочном» времени и многом другом.

Ефим Бершин: Во-первых, у меня была не одна командировка в Приднестровье и в Молдавию, а много. Я начал внимательно отслеживать ситуацию, начиная с первых митингов протеста, которые проходили ещё летом 1989 года по обоим берегам Днестра. Пришлось в очередной раз серьёзно изучить историю этого региона, причины, по которым Сталин в 1940 году присоединил кусок исторической Новороссии, носившей тогда название Молдавской Автономной ССР, к вернувшейся в состав Советского Союза Бессарабии. Во-вторых, эта книга, конечно, документально-художественная, но не только. Она многожанровая. Там чисто репортёрские куски перемежаются с письмами другу, с историческими экскурсами, почти философскими отступлениями. Да, мне понадобилось почти десять лет, чтобы многое понять и проанализировать. Нужно время. Поэтому я не понимаю нынешних авторов, которые пишут по «горячим следам телевизора», не видя и плохо понимая суть происходящего.

Ефим Бершин: Поначалу мне казалось, что какие-то дополнения будут нужны. Но, перечитав книгу, понял, что ничего менять не буду. Я не отказываюсь от себя прежнего, от своих тогдашних мыслей и выводов. Даже предисловие к книге, написанное в 2002 году Григорием Померанцем, я оставил. Несмотря на то, что многое уже изменилось и в стране, и в мире. Главное в «Диком поле» — показать человека на фоне войны, показать, к чему могут привести национализм, желание наживы любой ценой и грубейшие ошибки, волюнтаризм политиков. И совсем не важно, если я тогда чего-то ещё не понимал, поскольку у меня не было сегодняшнего опыта. Главная идея книги — не убий. В этом смысле ничего не изменилось.

Ефим Бершин: Забыть это невозможно. Но это совсем не значит, что я об этом постоянно думаю. Просто отношусь ко всему с бо́льшим пониманием, поскольку мне известен механизм зарождения и продолжения подобных конфликтов.

Ефим Бершин: Да, сам. Мне всё кажется, что там чего-то не хватает, хочется ещё о ком-нибудь написать.

Ефим Бершин: На самом деле — ушёл, хотя и не по своей воле. Я бы рад писать, но не получается. В журналах продолжают печататься стихи, написанные несколько раньше. Последние года полтора, если не больше, я вообще не писал. Почему? Потому что музыка, ритмы куда-то исчезли. Или я вдруг оглох. А без них стихов нет. По крайней мере, у меня. Я не могу заставить себя писать стихи на заданную тему. Я не могу, как репортёр, освещать в рифму происходящие события, потому что информация для стихов приходит не из газет и не с экрана телевизора, а из каких-то других сфер.

Ефим Бершин: В «Разговоре о Данте» Мандельштам писал о том, что Дант, соединив «несоединимое, изменил структуру времени» или даже «вынужден был пойти на глоссолалию фактов, на синхронизм разорванных веками событий, имён и преданий именно потому, что слышал обертона времени». И пришёл к выводу, что Дант создал образ «стояния времени». То есть, встав перед проблемой соединить события разных лет, Дант умудрился просто-напросто остановить время. Не хочу сказать, что и мне удалось остановить время. Я тут ни при чём. Но я так устроен, что события разных лет меня не покидают. Не могу оценивать происходящие события в отрыве от всего, что было раньше. Для меня границ в истории, во времени не существует. Мы все — современники, потому что предшественники, хотели они того или нет, оказали серьёзное влияние на нашу сегодняшнюю жизнь. Поэтому речь нужно вести не о предвидении, а о понимании закономерностей человеческого бытия.

Ефим Бершин: Нет. Страх не появляется. Я знал поэтов, которые писали фактически ежедневно, а перерыв в несколько дней превращали в трагедию, полагая, что больше никогда ничего не напишут. У меня этого нет. Не страх, а какая-то растерянность время от времени появлялась, когда я вдруг начинал ощущать, что в том замкнутом пространстве, где живу, условно говоря, заканчивается воздух.

И надо перемещаться в другое пространство, потом — в следующее. Потому что всё повторяется. Это как песочные часы. Песок стекает, конус переворачивают, и всё начинается сначала. Порой очень хочется выскочить за пределы этих часов в открытое пространство. Иногда, когда стихи пишутся, это получается, но ненадолго.

Ефим Бершин: Не совсем. Просто нам трудно понять, что происходит и куда мы движемся. Нынешнее время я условно называю «осколочным», ломается геометрия. Если раньше она была Евклидовой, потом геометрией Лобачевского, то сегодня она осколочная. А как движутся осколки после взрыва, понять невозможно. Но это чисто моё, субъективное восприятие времени.

Ефим Бершин: «Человек параллельной эпохи…» — мои стихи. Значит, полностью ко мне и применимы. Я из тех поэтов, что живут параллельно в двух мирах — обычном, повседневном, и в поэтическом, внутреннем. И меня очень раздражает, когда повседневный мир со своими событиями врывается в мой параллельный мир и мешает работать. И что мне с этим делать? Протестовать? Я отдаю себе отчёт в том, что происходящее — сродни явлениям природы. Согласитесь, глупо протестовать против того, что, к примеру, идёт дождь. Если идёт дождь, надо достать зонтик. Это максимум, что мы можем сделать, чтобы не промокнуть.

Ефим Бершин: У нас в реестре профессий профессия «поэт» не значится. Наверно, это правильно. Поэт — не профессия, и зарплату мне никто платить не обязан. Может, в этом году я напишу двадцать стихотворений, а может — ни одного. Но если выйдет журнальная публикация или книжка и мне выпишут гонорар — спасибо.

Ефим Бершин: Много времени я на это не трачу, хотя стихов присылают много. Просто с первых строк понятен уровень пишущего и стоит ли дочитывать до конца. Иногда случаются неожиданные радости и открытия, но очень уж редко.

Ефим Бершин: Нет, не меняются. Меняются инструменты, то есть язык. Язык развивается или, наоборот, как это часто происходит сегодня, временно деградирует. Точнее, не язык, а его носители. Говорить, что у каждого поколения свои стихотворные ценности, было бы преувеличением. Умение максимально точно выразить свои ощущения и мысли, слышать ритм, различать и использовать слова не только по смыслу, но и по звучанию, цвету и даже запаху — все эти критерии не меняются. И от смены поколений это не зависит.

Ефим Бершин: Нет никаких правил. Есть отношения с отдельными людьми. А так называемый литературный мир состоит из настолько разных, переменчивых и непредсказуемых людей, что выстраивать отношения со всеми сразу, используя одни и те же критерии, просто невозможно. И не нужно.

Ефим Бершин: Культура ничего не должна. Она просто есть. Она вырабатывалась, складывалась веками. У всех народов — по-своему. Всё, чем мы живём, всё, что нас окружает, — это культура. Духовная и материальная. Это наш воздух, которым мы дышим, даже не замечая его особенностей. Поэтому, конечно, она объединяет. Даже тех, кто не хочет этого признавать.

Ефим Бершин: Я не пользуюсь понятием «надежда». Мне ближе слово «вера». Я верю в поэзию как в средство познания Создателя. А поскольку Бог вечен, то и поэзия будет вечной. А что ещё надо поэту?

Интервью: Елена Константинова

Первоисточник: godliteratury.ru »