Десять лет назад один из самых популярных актеров нашей страны Александр Ширвиндт стал художественным руководителем Театра сатиры, переняв тем самым эстафету от Валентина Плучека. В итоге еще на целое десятилетие в театре сохранилась та самая «плучековская» атмосфера, не разбежался знаменитый коллектив.

Как говорит Геннадий Хазанов, «если в одних московских театрах человек человеку Волчек, то в Театре сатиры и по сей день человек человеку Плучек».
В интервью «Новым Известиям» Александр ШИРВИНДТ рассказал,чем запомнилось ему это десятилетие в жизни театра и страны.

– Александр Анатольевич, удивительное совпадение: юбилей «Новых Известий» совпал с десятилетием вашей службы на посту художественного руководителя…
– Думаю, это неспроста.
– Выходит, в одну эпоху нам пришлось выпускать газету, а вам – руководить театром. Вы вообще как эту эпоху оцениваете?
– Эпоха как эпоха. Какая попалась – в такой и живем – выбирать не приходится. Так как я рожден в СССР, а доживаю в России, то вынужден приспосабливаться. От перестроек до перенасыщения промелькнуло время. Постоянно чему-то учишься на ходу. Сейчас изучаю систему тендеров. Кошмар!
– Чем же тендер вас так испугал?
– Я долго не мог понять, что это такое. У меня это слово ассоциируется с канализацией, когда приходит сантехник и говорит: «О, тебе нужно тендер менять». Помните анекдот: засорился унитаз, приходит водопроводчик, смотрит что-то, чуть ли не с головой залезает в этот унитаз, а потом говорит: «Слушайте, вы туда гадите, что ли?» Вот и для меня тендер примерно что-то такое. Никто не может объяснить, почему я для постановки должен приглашать плохого художника, который стоит дешево, а хорошего, но дорогого пригласить не могу. И начинается химия – пытаешься найти ход, чтобы за копейки пригласить того, кого хочешь. И все так делают, чтобы театр окончательно не загнулся
Время несется со страшной скоростью: нужно обладать колоссальной гибкостью, чтобы поспеть за всеми нововведениями. Надо смотреть на улицу из окон. Нельзя сидеть в кельях.
– Кстати, о кельях. Сегодня на столах всех руководителей непременно стоит компьютер. А у вас стол свободен: как вы без Интернета следите за тенденциями?
– Я действительно ничего не понимаю в компьютерах. И хвалиться этим нечего, но это данность. Руководитель театра, безусловно, должен пользоваться Интернетом и уметь мышкой ползать по столу. А у нас как? В Интернет заходит моя помощница, я закуриваю трубку и глубокомысленно пялюсь в монитор, не понимая, как эта мышка там бегает, зараза. Прав Марк Захаров, когда говорит, что театру нужна молодая энергетика…
– Вам как раз грех жаловаться: в те же десять лет труппа Театра сатиры стремительно помолодела…
– Да, но я ведь моложе не стал?! Почему я сел в кресло худрука? Чтобы не было случайного варяга, который придет и перекроит театр до неузнаваемости. Вот я как сел сюда, каким был, таким и остался на сто процентов. Коллеги не дадут соврать. Хотя они же часто мне и говорят: «Почему ты такой мягкий? Почему такой вялый? Почему такой добренький?» Потому что я не могу номенклатурно надувать щеки, подтягивать живот и брезгливо относиться к тем, с кем всю жизнь работаю на этой сцене. Если человек вдруг становится таким, то это явный кретин. Меня, к счастью, эта болезнь не коснулась.
– То есть вы свою роль видите не столько в реформировании театра, сколько в сохранении традиций?
– И в сохранении коллектива. В нашей труппе просто сонмище моих учеников, поэтому сами собой возникают к ним отцовские чувства. Я понимаю, что молодым сейчас нелегко. Они забегают ко мне в кабинет и отпрашиваются на съемки в стосерийном сериале, где будут все звезды и, может быть, даже сама Анастасия Заворотнюк: «Извини, отец родной, театр для меня, конечно, важнее семьи, но я развелся, сошелся, недородил, зашился, с квартирой накрылся
Я ваш всегда, но только не в этом году». Невозможно репертуар держать! С другой стороны - чего орать -сам я не могу им предложить такую же зарплату, как в сериале. Иной раз вообще не понимаешь, что держит артиста в репертуарном театре, ведь на стороне он заработает больше. Поэтому всегда страшно радуюсь, когда от молодежи вдруг исходит инициатива по театральным проектам. Стас Николаев недавно поставил у нас на Чердаке Сатиры экспериментальный спектакль «Люпофь», и публика на него пошла – вот это радует.
– Вы сказали, что сегодня нельзя сидеть келейно, нужно смотреть из окон на улицу. Интересно, что у вас под окнами Триумфальная площадь, которую недавно перегородили…
– По официальным данным, здесь будут строить подземный гараж.
– Но по неофициальным, это сделано для того, чтобы народ не устраивал традиционные митинги в защиту 31-й статьи Конституции. У вас не было соблазна хоть раз выйти на Триумфальную?
– Во-первых, я не знаю, с какой стороны туда подойти. Там такое количество флагов, течений и лозунгов, что я могу по-старчески запутаться. «Наши», «Ваши», «Их», «Новая волна», «Старая волна»
Поэтому просто выйти там стоять – дадут по морде и скажут: «Ты за кого стоишь, сволочь?» Ведь надо к какой-то кучке примкнуть. А к какой – я не знаю, поскольку довольно аполитичный человек. Я интуитивно только могу с кем-то соглашаться, а с кем-то нет.
- На выборах отменили графу «против всех», лишив таким образом права голоса целую группу людей…
– Понимаю, о чем вы говорите, но все равно сегодняшняя история хороша хотя бы тем, что крови стало меньше. Раньше ведь преемников у правителей не было. Раньше только смерть, дыба или революция
Это впервые в истории нашего государства, чтобы Горбачев, бывший руководитель страны, спокойно ездил по миру и имел свой фонд. И лобного места как такового у нас нет. Театр тоже стал свободнее. Я ведь застал времена, когда после выхода разгромной статьи собиралась вся труппа, партбюро, профком и принималось решение, как спасать спектакль. Сегодня, к счастью, такого нет.
– Но разгромные рецензии остались…
– Да, и теперь они вызывают только снисходительное раздражение. Во-первых, исправить что-то никогда никто не соберется, а, во-вторых, степень злости критика порой переходит все допустимые нормы. Монотонность ненависти ставит под сомнение искренность и нужность этого жанра.
– А если так взглянуть на вещи: драматический театр и политическая арена. Где, на ваш взгляд, интриг больше?
– Интриги одинаковы - размах и размеры арены несопоставимы. Путин едет на машине от Владивостока до Нью-Йорка и везде сталкивается с неразрешенными проблемами – невозможно ведь на протяжении такого пути построить Потемкинские деревни. Правда жизни проступает изо всех углов. И везде приходится обещать, а потом же и выполнять свои обещания. В театре масштаб проблем все-таки поменьше. Да и профессия несерьезная в государственном масштабе, особенно для мужиков. Был такой анекдот. Умер артист, на том свете его встречает апостол и показывает ему дорогу в ад. «За что? – удивился артист. – Я же верующий человек, крещенный с колыбели…» – «В ад, в ад». – «За что? Я никогда не грешил, всегда служил Богу верой и правдой». – «В ад». – «Но я ведь помогал церкви, участвовал в благотворительности». – «В ад». – «Но почему?» – «Артистам в раю нельзя». И вдруг он видит, что за спиной апостола по раю идет его коллега по сцене. – «А вот же, смотри, вон у вас в раю артист». Апостол смотрит: «Я тебя умоляю, да какой он артист».
– Вы много лет преподаете в Щукинском театральном училище…
– После Этуша я там старейший педагог…
– И вы один из тех, кто может новую систему образования, что называется, руками пощупать. Изменились ли студенты после ЕГЭ?
– Пощупать не могу, только «пощукать». Я же в «Щуке» работаю. Шутка. На моем веку было столько реформ образования, что я потерял нить смысла этого дела. Во-первых, словосочетание «среднее образование» мне всегда казалось странным. Может ли среднее образование быть сильным? Или великолепным? Или блестящим? Не звучит же, если скажешь: «Он получил очень сильное среднее образование». И ЕГЭ не страшно. ЕГЭ страшно лишь тем, кто одним способом химичил, потом другим способом, теперь надо химичить как-то по-другому. А как? Но все равно ведь найдут лазейку, приспособятся. Поэтому ЕГЭ ничего не изменит. А талант пробьется даже через ежесекундные новшества.
– Кстати, еще одна черта нового времени: Москву многие воспринимают как единственно возможный город для жизни. Вот и ваши выпускники готовы идти в официанты, но работать в глубинке отказываются…
– Раньше (вот опять я про «раньше») было жесткое распределение после окончания вуза. Теперь его нет, и не думаю, что это очень уж хорошо. Приезжали худруки из Кинешмы, из Саратова, из Владимира
и смотрели курсы. И при этом Малый театр и Театр Вахтангова имели право первой ночи. Смотрит курс Рубен Николаевич Симонов и говорит: «Я возьму в труппу Васькина, Писькина и Николаеву». Значит, этим троим повезло, остальные по распределению попадают в глубинку. Теперь никого не выгонишь за пределы МКАДа. Остаются на любых условиях, не могут устроиться, потому что Москва перенасыщена всем на свете.
– А еще везде нужны медийные лица…
– Это катастрофа! Сегодня индивидуальность подменена медийностью.
– Может быть, сравнение неуместно, но когда-то и артисты Театра сатиры были сверхпопулярны благодаря «Кабачку «13 стульев»…
– Да, но нынешняя погоня за медийностью на фоне «Кабачка» напоминает танк, который движется на тебя. «Кабачок» – это все же безвинная, нежнейшая акварельная картинка. И все равно, когда он шел по телевидению, Плучек терял сознание. Он называл это «кабачковой игрой», хотел запретить в этом сниматься. И логика в его ненависти была. Когда Спартак Мишулин играл Чарноту в спектакле «Бег», Плучек приходил за кулисы и кричал: «Представляете, выходит Чарнота, и все в зале орут: «Пан Директор». Вот так это и было – настолько прилепились эти маски к Аросевой, Зелинской, Селезневой, Державину. И Плучека это бесило. Или, например, прошел у нас несколько раз «эпохальный» спектакль «Бремя лишения», где в Овальном кабинете решалась судьба Карибского кризиса. На сцене были все! Андрей Миронов – Кеннеди, Раиса Этуш – Жаклин, Михаил Державин – министр обороны США Макнамара, Зиновий Высоковский – генерал Пауэр и так далее. В общем, ни в чем себе не отказывали! Наутро после премьеры появилась рецензия, где критик с облегчением сообщал: «Вчера на сцене Театра сатиры силами «Кабачка 13 стульев» был разрешен Карибский кризис».
– И напоследок вернемся к началу: сегодня выходит в свет 3000-й номер «Новых Известий». На ваш взгляд, за прошедшие годы изменилась ли пресса в стране и наша газета в частности?
– Каждый день меняется пресса. Раньше мы удивлялись: вот, дескать, хорошая газета была, но вдруг пожелтела. Сегодня желтизной газеты никого уже не удивишь. Появилась новая окраска: желтизна с голубизной или голубизна с желтизной. Я искренне рад, что «Новые Известия» на этом фоне не поддаются никаким влияниям моды, это очень серьезный и объективный орган печати, каких сейчас мало. В других газетах я уже устал считать жен, мужей, любовников, внебрачных детей артистов Театра сатиры, поэтому, когда беру в руки «Новые Известия», окунаюсь в смысловую целомудренность. Желаю не снижать этой планки.
Виктор БОРЗЕНКО http://www.newizv.ru/