Дорога среди гор крутит всё выше и выше, виток за витком поднимает тебя к вершине, и вот уже кажется, что ты висишь над пропастью, и очертания гор под тобой тонут в туманной дымке, а город спешит к тебе навстречу. «Цфат» – мелькнул дорожный плакат и скрылся.

И тут же на перекрёстке дорог новый: «Фестиваль клейзмеров. Благословен входящий» А машина, сбавив скорость, уже въезжает в город. Чередуются спуски и подъёмы, мелькают островерхие и плоские крыши, стены старой каменной кладки, резные калитки, фонари. И, наконец, после трёх часов дороги из Иерусалима – долгожданная остановка.

Я приехала на фестиваль клейзмеров. И фестиваль, и встреча с городом – впереди, но, наверное, никогда не забудется самое первое впечатление: прямо перед тобой – панорама гор. Кажется, кто-то набросил на них лёгкую синюю кисею, и она с нежностью окутала их. Вечером я увижу эти же горы из окна синагоги Йосефа Каро. В пустой синагоге были голубые стены и высокие, такие же голубые потолки. Свет вечной лампады горел в углу, а под стеклом, на полке, стояли древние книги. Овальные окна смотрели на горы. Свет над горами быстро сгущался, и они как-то вдруг стали густо-синими. И родилось ощущение тайны, которую город хранит в недрах своей памяти.

 Ителла Мастбаум. Из серии «Улицы Цфата» (1), 1998 специальная бумага, акварель

Этот характерный для Цфата синий цвет – на картинах многих цфатских художников: у Родана, Лауфера, Адлера. У Мордехая Равива превалировал жёлтый и зелёный, как будто языки пламени плясали вокруг фигуры танцующего еврея. Я долго стояла перед эскизом Гени Тайхман. Горы в синеватой дымке. Где-то синий смешан с лёгким розовым. Уходит день, и солнце бросает свои прощальные лучи на горы. Солнца не видно, лишь свет его ощутим в мягких зелёноватых бликах. Светлые домики, калитка, фигура женщины. Красный и синий в её одежде контрастируют, невольно притягивая взгляд. Я увозила этот эскиз с собой, как напоминание о Цфате, покорившем меня своей необычной красотой.

Галереи в Цфате так же естественны, как и его узкие улочки. Они открыты с утра и до позднего вечера. Войдя без стука в незнакомый дворик, где цветут кусты роз, и гроздья винограда почти касаются твоей головы, видишь мастерскую художника. Мольберты, кисти, полотно в работе – всё перед тобой. И тут же на стенах и у стен – картины, выставленные на продажу.

Как у Парижа есть Монмартр, так у Цфата есть Кирьят-Оманим – квартал искусств. И хотя панорама гор открывается с любой точки города, художники селятся ближе к открытому месту, незаслонённому домами, где прямо из окон видна гора Мерон. Многие из них прибыли в Цфат вскоре после войны за Независимость. Город был разрушен, дома лежали в развалинах, но они ощутили его необычную духовную высоту, которая складывалась веками и создала неповторимый настрой, невольно передающийся и тебе.

 Ителла Мастбаум. Из серии «Улицы Цфата» (2), 1998 специальная бумага, акварель

Широкая лестница со стёртыми от времени каменными ступенями поднимает тебя вверх от Старого города к сегодняшнему, современному Цфату, который как бы вознёсся над ним. Между ними пролегли столетия и она, эта лестница, переносит тебя из одного времени в другое, соединяя в единое целое прошлое и настоящее. Она подобна дереву, корни которого уходят вниз, в прошлое, а крона тянется к небу и солнцу.

Поднявшись по лестнице к вершине холма, ты останавливаешься поражённый открывшимся видом. Перед тобой только небо и горы. Впечатление, что земля пуста, она пока лишь в процессе творения. И понимаешь чувства Шимона Бар Йохая, когда со склонов горы Мерон, он оглядывал землю. Небо было совсем близко от него, а земля лежала в своей первозданной красоте и нетронутости. Именно здесь, в горах Галилеи и могла родиться книга «Зоħар»(«Сияние»), ставшая основой мистического учения, кабалы.

Цфат выше всех израильских городов. И эта высота, с которой, как со смотровой площадки, открывается вид на далёкие и близкие горы, на речки, источники, бьющие из земли, на яркую голубизну вод Киннерета, наверное, и дала ему имя: «Цфат» – от «лицпот» – наблюдать. Отсюда, из Цфата, взобравшегося на высоту, хорошо был виден свет факелов, извещавших о начале нового месяца или о наступлении праздника. Но есть ещё одно неожиданное сравнение со словом «цуф»– нектар, свидетельство особой притягательности города, которая сполна проявилась за его долгую историю. И возвращаясь к имени Цфат, я невольно думаю, что в нём сокрыта духовная и физическая суть города, и только время по-настоящему проявляет её.

Днём, в самый пик жары, город затихает и, кажется, прячется в тени от знойного солнца в ожидании вечера, чтобы потом, набравшись сил, вздохнуть полной грудью, запеть, заиграть, насладиться весельем, которое переполняет его в эти три необыкновенных дня фестиваля клейзмеров. Но тот, кто приехал впервые, ловит каждую свободную минуту, чтобы увидеть город. По той же широкой лестнице с каменными, стёртыми от времени, ступенями спускаюсь вниз. У её подножья – Старый город – сердце Цфата. Почему-то вспоминаются лица рембрандтовских стариков: морщины лишь подчёркивают благородство их старости, свет, пробивающийся во взгляде, улыбке, теплоту их тяжёлых, морщинистых рук. Я люблю этот город. С первой с ним встречи он словно привязал меня к себе незримой нитью. И вдруг, среди будней, я вспоминаю о нём с тоской, и хочется вырваться в Цфат, чтобы побыть наедине с ним, а может быть, с самой собой, побродить в тишине по его узким улочкам, петляющим, как ручейки, заглянуть в галереи художников или, примостившись за столиком в кафе, наблюдать, как синева окутывает горы, как постепенно они уходят в небытие, и тьма поглощает всё вокруг...

 Ителла Мастбаум. Из серии «Улицы Цфата» (3), 1998 специальная бумага, акварель

Цфат хранит память о прошлом. Названия улиц, памятники старины, дома, которые насчитывают не один век, напоминают об изменчивости его судьбы. Земли эти принадлежали колену Нафтали, но за долгую свою жизнь побывали под властью и римлян, и арабов, и крестоносцев, и турок. Множество раз разрушенная и восстановленная крепость на скале напоминает о войне с Римом. Йосеф бен Матитьяħу – Иосиф Флавий – построил ее, чтобы защитить город. Цфат, как и вся Галилея, пал, но мужество евреев потрясло Рим. Перед одним из сражений Веспасиан, чтобы поддержать боевой дух армии, обратился к солдатам со словами: «Римляне
до сих пор ещё ничто в обитаемом мире не избегло наших рук, хотя и следует признать, что евреи пока не проявляют признаков усталости от поражения. Но потому будет тем более удивительно, если мы поникнем среди успехов, тогда как они стойко держатся даже в поражении…» Перечитывая эти строки, я испытываю одновременно чувство горечи и гордости. Горечи – за ту проигранную войну, лишившую нас своей страны; гордости – за устремлённость к свободе, которую так хорошо почувствовал враг...

Брожу по улицам Старого города, заглядываю в крохотные дворики с каменными заборами, любуюсь площадками с нависшими над ними ажурными балкончиками, выныриваю между узкими проходами старых стен на незнакомую улицу. Ашкеназийская синагога а-Ари обращена к горам. Имя а-Ари носит и сефардская синагога, тоже обращённая к горам своими высокими овальными окнами. Когда-то на месте ашкеназийской синагоги был яблоневый сад, и Ицхак Лурия Ашкенази, более известный как Ари, встречал здесь субботу со своими учениками. Они выходили в сад, облачившись в праздничные одежды, видели, как заходит солнце, и темнеют горы, провожали уходящий день и встречали рождение нового дня – рождение субботы. Ждали её, как жених ждёт невесту. И встречали с песней на устах, песней, написанной Шломо Алькабецом, известным литургическим поэтом-мистиком, перебравшимся из Салоник в Цфат. Прошли века, но и сегодня еврей встречает субботу всё той же песней – молитвой. И рефреном звучат слова: «Леха, доди, ликрат кала» – «Иди, мой возлюбленный, навстречу невесте...»

Фестиваль клейзмеров внёс особую краску в жизнь города, вписался в цфатские улочки так легко и естественно, как будто всегда был их составной частью, как будто всегда выносили они вверх, к центру города, толпы гуляющих, и огни рампы освещали самодеятельные сцены, а звуки скрипки и кларнета не умолкали до глубокой ночи...

Однажды я смотрела на Цфат с подножья горы Мерон. Рядом была могила Шимона Бар Йохая и его сына Эльазара. Горы, окружающие город, казались темно-зелеными, будто покрытыми мохом. Цфат, возвышающийся надо всей округой, был совсем близко отсюда. И в судьбе самого города, и в судьбе тех, кто поселялся в нём, было много необъяснимого, словно близость к небу давала ему и им какие-то мистические силы.

Йосеф Каро пережил изгнание из Испании и Португалии и жил в Константинополе, когда услышал Голос, повелевающий ему переселиться на Святую Землю. Повеление повторилось несколько раз. Он понял: ему дан знак Свыше... Цфат подарил ему вдохновение, и он создал много новых трудов, прославивших его имя. Один из них – свод еврейских религиозных законов «Шулхан арух» («Накрытый стол»), над которым Каро работал 20 лет. Но мистические откровения по-прежнему сопровождают его, и им он посвятил свой труд «Магид мейшарим» – «Провозвестник праведности».

Ицхак Лурия в Цфате сполна проявил свой мистический дар, став одним из величайших кабалистов всех времён.

Гуляя в его окрестностях со своими учениками, он порою останавливался в глубокой задумчивости над безымянной могилой таннаев, покоившихся в этой земле со времён римских гонений, и после долгого молчания открывал имя ушедшего. До приезда в Цфат он жил в Египте, но благодаря всё тем же непостижимым для нас мистическим откровениям услышал зов Моше Кордоверо, кабалиста из Цфата, труды которого хорошо знал. Кордоверо, словно предчувствуя свой уход, звал его. И Лурия откликнулся на этот одному ему предназначенный зов, оставил Египет и приехал. Всего лишь несколько месяцев они были вместе... После смерти Кордоверо Ари пришёл к цфатским кабалистам, чтобы передать им свой взгляд на учение тайной мудрости.

...Ему самому оставалось два года жизни. Всё то, что в годы египетского отшельничества только вызревало, но ещё не нашло выхода, в Цфате оформилось в собственную оригинальную систему кабалы, которая и названа его именем: лурианская кабала. Быть может, учение Лурии так бы и не дошло до нас (он не записывал свои мысли), если бы не Хаим Витал, его любимый ученик, который понял величие своего учителя и то новое, что он внёс в учение тайной мудрости. Он написал книгу «Эц а-хаим» – «Дерево жизни», ставшую памятником Ицхаку Лурии и оказавшую огромное влияние на духовную жизнь евреев в последующие века. В народе он остался как а-Ари а-Кадош – Святой Лев.

Я знакомилась с Цфатом задолго до того, как впервые побывала в нём. Образ города и еврейской общины в нём на пороге прошлого века создала писательница Шуламит Лапид в своей книге «Гей Они». Он познал нищету, эпидемии чёрной чумы и малярии, нападения арабов, тяжелейшие землетрясения, которые его разрушали почти до основания, но вот Цфат открывает мне свой совершенно иной облик – духовный. Время его расцвета пришлось на шестнадцатый век, когда в городе поселились изгнанники из Испании и Португалии. Слава Цфата как святого города расходится по всему свету. Молодые люди из разных стран мира приезжают учиться в его ешивах. Слово мудрецов Цфата в вопросах закона и кабалы беспрекословно принималось как на Ближнем Востоке, так и в европейских странах. Йосеф Каро назвал Цфат «центром мира». Тогда говорили: «Из Цфата выйдет Тора». И Цфат занял своё место среди четырёх святых городов Израиля, встав в один ряд с Иерусалимом, Хевроном и Тверией.

Цфату подходит фестиваль клейзмеров. Клейзмерская музыка, музыка еврейской души, соответствует характеру этого города. Вся его история, прошлое и настоящее, несут в себе духовное еврейское начало. Гуляя по Цфату, я вспоминала Иерусалим.

 Ителла Мастбаум. Из серии «Улицы Цфата» (4), 1998 специальная бумага, акварель

Среди новостроек не потерялось еврейское ядро города. Наоборот, лишь ярче выявилась. Оно, это ядро, напоминает и еврейский квартал старого Иерусалима, и еврейский квартал старого Хеврона. Узкие улочки, лесенки, арки, дома ступенчато поднимающиеся вверх – эдакое еврейское местечко, где всё сжато, густо посажено, будто замешено из одного большого куска, но не теста, а – камня: серого, рубленого, квадратного. Где-то на самом верху дома прилепились друг к другу и смотрят на горы, а те будто возлегают напротив в синеватой дымке тумана. Это сходство с Иерусалимом углубилось после того, как я побывала на древнем кладбище Цфата.

Сверху старое цфатское кладбище похоже на пересохшее дно реки. К нему ведёт крутой и тяжёлый спуск. Земля скользит под ногами. И кажется, что основания памятников вросли в неё. Но вот среди них группа голубых надгробий, высоко приподнявшаяся над землёй. Здесь покоятся те, кто при своей жизни принёс Цфату славу святого города – Ицхак Лурия, Моше Кордоверо, Йосеф Каро, Шломо Алькабец, Моше Алшех. Колышется огонёк свечи в лампаде под стеклом над могилой Ари. Люди молятся, зажигают свечи, читают псалмы. На памятник Моше Кордоверо кто-то положил письмо и придавил камнем, чтобы не унёс ветер. На могиле Шломо Алькабеца – книга Теилим. Века отделяют ушедших от тех, кто пришёл просить о милосердии, но их имена не забылись. Они оставили нам свои мысли, свою мудрость, частицу своей души... Сказал Шимон Бар Йохай: «Земной мир связан с небесным, а небесный связан с земным. Связь между обоими мирами осуществляется человеком, душа которого принадлежит небу, а тело – земле».

Стоя здесь, ощущаю дыхание ветра. Воздух прозрачен, и видно далеко вокруг. Под ногами камни, но поднимаю глаза – дома ползут вверх, в гору, от источника к вершине холма.

И вновь передо мной образ дерева: корень его здесь – внизу, а оно само, разрастаясь, поднимается вверх, всё выше и выше, отдаляясь от своего начала, и всё-таки навечно с ним связанное...

Кабала и музыка. Есть между ними глубокая связь: они рождаются, когда мир физический соприкасается с миром духовным. В полночь, едва северный ветер касался струн арфы, царь Давид просыпался и сочинял псалмы. «Служите Богу в радости, приходите к Нему с песней», – говорит он в своём псалме.

Фестиваль клейзмеров для Цфата – как тот северный ветер, что играл на арфе Давида и касался струн его души. Город проснулся, ожил, заискрился всеми красками. Фестиваль коснулся самых потаённых струн его души.

Солнце повисло над горами, и горы окрасились желтоватым светом. Зажглись фонари. И Цфат из тихого провинциального города превратился в одну открытую площадку, которой не мешают ни стены домов, ни каменные ограды, ни старые крепости. Наверное, так выглядел Иерусалим, когда принимал паломников, которые приходили, чтобы принести жертву в Храме.

По дороге к Старому городу я остановилась на маленькой площади, окружённой домами с ажурными балкончиками, на которой уже побывала днём. Играл известный и любимый многими ансамбль клейзмеров Берни Мариенбаха. Музыканты в чёрных картузах, в чёрных жилетах, в белых навыпуск рубахах, словно сошли со старой картины. Смеялся тромбон, веселился кларнет, который умеет смеяться и плакать одновременно, и задушевно подпевала скрипка. Клейзмеры играли и плясали на балкончике какого-то дома, музыке было тесно в этом пространстве, и она переливалась через край, и её тотчас подхватывала толпа, спонтанная, тёплая, восприимчивая. Каждый новый клейзмер ещё больше разжигал скрытый в душах людей огонь. И вот уже пляшут дети и взрослые. И дома. И звёзды. И тоненькая кларнетистка на освещённом юпитерами балкончике, в лёгком жилете и игривом клейзмерском картузе. Ариадна Цвайг. Незнакомое имя, но оно не стушевалось рядом с королём клейзмеров кларнетистом Гиорой Файдманом, со Шмуэлем Ахиэзером, Исраэлем Зоаром.

Небо над головой темнеет. Фонари бросают рассеянный мягкий свет на мощёные тротуары, придают таинственность узким улочкам и площадкам, прячущимся под арками и сводчатыми потолками.

Музыка вокруг тебя. Ты даже не знаешь, откуда она: из какого балкончика, окна, площадки. Вот она звучит где-то сверху, за каменным невысоким парапетом, и я спешу на эти звуки. Живописное трио пристроилось в тихом дворике на перекрёстке улиц, а слушатели – на каменных ступенях рядом. Хасидские напевы Цфата и Галилеи жизнерадостны, светлы, полны юмора, ты угадываешь в них ашкеназийский исток, но аккордеон, барабаны, друзские палочки придают им что-то неожиданное, восточное. Слушаешь, и перед глазами возникают горы Галилеи, их зелёный простор, стада, разбросанные по склонам, и чудится посвист ветра на вершинах, и слышится рожок пастуха, выводящего свою мелодию. Их называют «нигуней Мерон». Хасидские напевы часто создавались цадиками, озарёнными духовным светом. И есть особая символика в том, что эти мелодии собрал и сберёг раввин Берл Зильберман из династии цфатских раввинов, которые никогда не покидали город, а исполняет на кларнете житель Цфата, его внук, Дов Зильберман.

Всегда кому-то дано сохранить мелодию. Сохранить и донести до следующих поколений. Нигун – «аниген» – как говорили наши бабушки и дедушки, приблизив к идишу ивритское звучание. Ведь и клейзмер от ивритского «кли земер» – музыкальный инструмент. И приходят эти напевы из прошлого, оставаясь всё так же прекрасны и близки нам. Еврей пронёс их по дорогам жизни, как молитву, как скрипку, как колыбельную матери...

Скрипка и кларнет... Лёгкие на подъем, они сопровождали еврея в его вечных скитаниях по свету. Пели и плакали вместе с ним, радовались его радостям и никогда не изменяли ему, как и он им. Клейзмерская музыка вырывалась из тесных местечек на простор. Шагаловский «Скрипач на крыше» всегда плыл над привычным миром вещей, над домами с узкими крышами, ближе к небу и звёздам. Еврейский фольклор был связан с небом...

 Ителла Мастбаум. Из серии «Улицы Цфата» (5), 1998 специальная бумага, акварель

И вновь, как у Шагала, мелодия плывёт над крышами – только не ушедшего навсегда еврейского местечка, а над домами древнего Цфата. И на мгновение рождается ощущение, что всё осталось прежним, что тот мир никогда не исчезал. Ещё не сгорели в огне Катастрофы Саша и Меир Ступель из Вильны, братья Таубе из Лодзи, братья Кош и Оскар Шац из Львова, Миша Шабтай из Слонима... Сколько их было, замечательных еврейских народных музыкантов...

Играет скрипач-виртуоз Мирл Резник. Не его ли, ни разу с ним не встретившись, изобразил Шагал в «Скрипаче на крыше», скрипаче, который то взлетает в заоблачные выси, то на какие-то мгновения возвращается на землю, соединив в своей игре земное и небесное и порождая в наших душах ответный отклик? Не о нём ли, Мирле Резнике, не зная его, писал Куприн в своём «Гамбринусе»? Не его ли образ создал Шолом-Алейхем? Только не Мирл он, а – Стемпеню, прославленный Стемпеню, из династии клейзмеров. Так прозвали скрипача Йосла Друкера из Бердичева. «Стемпеню заливается на своей скрипке, а сердце тает как воск. Только и видно – рука летает вверх и вниз, вверх и вниз. И раздаются чарующие звуки, струятся дивные напевы: печальные, тоскливые, прямо за сердце берут, душу выматывают. Люди вздыхают, люди стонут, люди плачут...»

Нет, Мирл Резник своей игрой возвращает душе радость. Скрипка его танцует, поёт, руки летят то вверх, то вниз, и сам он, великан с копной чёрных кудрявых волос, в постоянном движении. Темп его игры постоянно меняется: то ускоряется, то замедляется, в мелодию вплетаются внезапные импровизации, и кажется, что она рождается прямо сейчас, на подмостках сцены. Но вот – короткая пауза, и тогда Мирл обращается к залу. Впрочем, это не зал, а огромная площадка под открытым небом: «Наши мудрецы говорили: язык – перо сердца, музыка – перо души. Моя душа полна музыкой, и я счастлив, что могу играть для вас».

Уже давно зажглись звезды, и показался светлый диск луны. Он кажется ещё ярче, потому что вокруг него тёмное небо. Мирл Резник играет мелодии давно исчезнувшего еврейского местечка. Они живы, они продолжают свой путь на земле. И всё так же реагирует на них наше сердце. Оно мало изменилось с тех пор, и нужна была встреча с Цфатом, а Цфату – с еврейской музыкой, чтобы вновь проявился этот неуничтожимый еврейский дух, устремлённость к жизни, радости, свету.

Лея Алон (Гринберг) http://berkovich-zametki.com/