../media/culture/03-02-2009_ArLevin4.jpg Война. Через день репетиции в студии (коллективе) художественной самодеятельности при Батумском Доме Красной Армии. Руководила студией Ольга Владимировна Забукидзе, в прошлом блестящая балерина.
Занятия у станка. Хореография. Декламация. Прогон спектаклей. Каждые две, три недели подготавливался новый репертуар. В воскресение, днём, спектакли для школьников, выздоравливающих раненых. После дневных выступлений бегом домой, поесть, переодеться, и опять бегом на репетицию, на концерт в госпиталь, воинскую часть. Реже на корабль.
Вечером опять выступление. Не всегда удачное. Конечно, расстраивались. Но встречали маленьких артистов всегда с радостью. Со слезами. Долго не отпускали, особенно тяжело раненые и у кого дети остались на оккупированной территории.
После выступлений иногда угощали хлебом, реже кашей из кукурузной муки. Прошло много лет, а каша из кукурузной муки – гоми – моя любимая еда.
Самые «вкусные» выступления были на кораблях. В кают-компании накрывали праздничный стол, подкармливали до концерта, «докармливали» после. Выступали, как говорили моряки, «на плаву», «в походе». После падения Севастополя часть кораблей базировалась в Поти и Батуми. От Батуми до Поти – завтрак и концерт. В Поти подбирал встречный корабль. Опять в кают-компании концерт. И обед. Запомнилось выступление на транспорте с ранеными. Раненые везде: на палубе, в трюме. На корабле концерты давали одновременно в нескольких местах. Отпели, оттанцевали в трюме – бегом танцевать и петь – на палубу. Выступления «в походе» прекратились после того, как корабль, на котором выступала концертная бригада, попал под бомбёжку. Артистов не удержать было в трюме. Высыпали на палубу. Корабль маневрирует, бомбы падают совсем рядом с кораблём. Корабельная артиллерия бьёт по самолётам. Осколки от снарядов падают на палубу. Зрелище – захватывающее. Это было последнее выступление «в походе». Потом, если на корабле, то только в порту.
Коллектив художественной самодеятельности назывался «Концертной бригадой»; иногда почему-то «Фронтовой концертной бригадой». Почему фронтовой? Возможно, потому, что бригада была «приписана» к стрелковой дивизии, в которую по достижении призывного возраста уходили «артисты». Дивизия дислоцировалась в горах, на границе с Турцией, в неё брали крепких парней-спортсменов, альпинистов. Некоторое время дивизия сражалась высоко в горах, выполняя особые поручения.
Когда из этой, «нашей» дивизии, привозили бойцов с гор в увольнение и на концерт – во время антрактов и после спектаклей они прибегали за кулисы. Как правило, с гостинцами.
Репетировали на сцене. Там было уютно. Кулисы. Занавес. Полумрак в зале. Когда приезжали гастролирующие артисты, им для репетиций «отдавали» сцену, а нас переводили в большую комнату, окна которой выходили на застеклённую террасу. Эту комнату торжественно называли « репетиционным залом».
С террасы можно было попасть в зрительный зал и на сцену. Во время репетиций гастролёров дверь, в зрительный зал запирали. Но мы пробирались в зрительный зал иногда по-пластунски под кулисами. Сидели в тёмном зале, пригнувшись, не пропуская работы артистов и режиссера над спектаклем. Это были прекрасные уроки актёрского мастерства, так как гастролёры были ведущими артистами московских и ленинградских театров. Больше всего нравились оперетки. Мы бессчётное число раз смотрели репетиции и спектакли – «Сильва», «Баядера», «Чио Мио Сан», «Свадьба в Малиновке». Знали наизусть все мизансцены оперетт. Подражали Попандопуло и Яшке-артиллеристу. Пели: «Подойдите, фрау-мадам, я урок Вам первый дам...», «Спрятался месяц за тучку...». Яшка-артиллерист, чтобы вызвать смех публики, пел: «Дайте мне левую ручку к правому сердцу прижать». И всегда зал откликался смехом на эти «вывернутые» слова.
На террасу выходили окна ещё одной комнаты, которую приезжие артисты использовали как костюмерную и гримёрную. Там же хранился театральный реквизит. В этой комнате и переодевались. К великому нашему удивлению, артисты ни друг друга, ни нас, посторонних, не стеснялись, раздеваясь почти полностью, перекидываясь при этом двусмысленными шутками. Самодельными кипятильниками грели воду, варили нехитрую еду, иногда между выходами на сцену, особенно в дождливую погоду, дремали, прикорнув на стуле или на полу. С жильём в городе было плохо. Беженцы ночевали в подъездах. Семейных артистов размещали по частным квартирам. Некоторые одинокие – ночевали в костюмерной.
Вначале этот таборный быт артистов был для нас интересным. Особенно любопытно было смотреть, как грим превращал уже немолодых, бледных и невероятно худых от недоедания солисток в очаровательных принцесс. Но огорчало, что некоторые привлекательные на сцене принцессы, добрые феи в костюмерной превращались в злых вечно всем недовольных ведьм, капризных красавиц. Удивляло препирательство между артистами из-за бытовых мелочей: нехватки стульев, шалостей детей, из-за приготовления завтрака или обеда на электрических плитках. Кипятильников и плиток было несколько, а розетка – одна. Предохранители в розетках, кипятильники и плитки перегорали. «Электротехнику» чинил пожилой мастер, которого было трудно найти. Тогда артисты звали нас, мальчишек. А в кармане у мальчишек всегда был кусок медного провода, и они быстро исправляли «технику». Однажды сделали переходник от розетки на три прибора. Проводка не выдержала. В результате – перегорели предохранители, комната и часть сцены погрузились в темноту. Предохранители заменили. Освещение быстро восстановили. Артисты нас не выдали. В благодарность был всё же сделан переходник, но уже на два прибора. Больше предохранители не перегорали.
В городе к нам относились с уважением. Хулиганы, беспризорники и карманники не обижали, при необходимости – защищали. Их снабжали контрамарками. А театралам, с удовольствием, рассказывали, кто из известных артистов будет занят в спектакле, какую постановку и с каким артистом смотреть. Называли нас в городе именами героев последних спектаклей: «Бригелла», «Панталоне», «Клариче», «Шут»...
Молодые артистки поверяли нам свои сердечные тайны. Мужчин было мало, почти все – семейные. К мужьям примадонн, влюблённые в них артистки кордебалета и статисточки не всегда решались подходить, нас использовали в качестве почтальонов. В присутствии примадонн мы тихонько передавали любовные записки. Через нас назначали свидания. Не все свидания кончались мирно. Жёны не желали быть обманутыми. Молодые разлучницы отступали. Как правило, всё кончалось мирно. Но настоящие войны были впереди. В коллективе появился молодой, здоровый, непонятно каким образом освобождённый от воинской службы, красавчик-белобилетник. Редкий случай во время войны. Неоднократно женатый, молодой, прилизанный, с маслеными глазами, он постоянно пытался соблазнить кого-нибудь из женщин. Вначале примадонну. Получив отпор (синяк) от мужа, переключился на статисток. Вероятно, здесь он преуспел, т.к. ни один день не обходился без истерик, разборок, слёз. Для того чтобы проучить «Казанову» был «разыгран спектакль по системе Станиславского» (удивляло, что артисты часто, как нам казалось, не к месту, вспоминали имя Станиславского на репетициях, а успех или неудачу прикрывали его именем).
Старички вызвали «подсудимого» «на ковёр», связали, слегка потрепали и предупредили, что его похождения закончатся хирургическим вмешательством. Администратор (он был тоже участником «спектакля», мы зрителями) на коленях «умолял» разгневанных мужчин не уродовать проходимца. Смягчающие обстоятельства: до конца гастролей он должен был сыграть ещё в нескольких спектаклях. Некоторое время проходимец «охотился» на стороне, исчезая сразу после спектакля. Приходил под утро. Опаздывал на репетиции. Потом на время притих: после очередной проработки вмешался начальник Дома Красной армии, пообещав, что добьётся отправки героя на фронт. Но последним оказался спектакль, который ему «помогли доиграть» ещё до окончания гастролей. Мальчики старшей группы обратили внимание, что «герой» начал уделять слишком много внимания нашим (точнее, «ИХ») девочкам. С горечью мы видели, что негодяй может преуспеть: милые девочки, как нам казалось, благосклонно принимали его ухаживания. При этом, он назначал свидания нескольким девочкам, забрасывая, как опытный рыбак, сразу несколько удочек: Где повезёт? С кем раньше? Не помню, у кого возник план проучить героя-любовника. Но хорошо помню экзекуцию. Младшие, по всем правилам конспирации, провели разведку и уточнили, где он назначил свидание намеченной жертве, и вырубили свет. Старшие подкараулили его, раздели, завернули в грязную занавеску и в антракте, перед началом очередного действия, вынесли на сцену. Включили свет на сцене, раздвинули занавес. К удивлению публики, из грязной занавески вылез ослеплённый светом, голый герой-любовник. Спектакль был сорван. В этот же вечер «герой» исчез из города. А ещё через неделю закончились гастроли этого коллектива. Женщины с детьми уехали в Среднюю Азию. Мужчин и бездетных женщин разбили на отдельные бригады и отправили на фронт.
A ещё были гастроли джаза Эдди Рознера. Если не ошибаюсь, в 1944 году. Вначале в городе появились необычно одетые люди. Мужчины – в костюмах, на женщинах – шляпы. Разговаривали между собой на незнакомом языке. Мальчишки их выслеживали, принимая за шпионов. Бегали в милицию: «В городе – шпионы».
На рекламных щитах и тумбах были расклеены афиши. На них большими буквами – «ДЖАЗ-ОРКЕСТР под управлением ЭДДИ РОЗНЕРА». Репетиции студии перенесли на террасу, туда же вынесли рояль. Репетиционный зал и соседнюю комнату заняли «иностранцы», артисты джаза Эдди Рознера. Не помню, сколько времени джаз гастролировал в Батуми. Но мы успели узнать многих артистов и основательно изучить репертуар джаза.
Имя Эдди для нашего уха было привычным. Эдди – значит Эдик, Эдуард (это, когда большой). В Армении и Грузии каждый десятый – Эдик. В нашем классе было три Эдика-Эдуарда: Каландадзе, Сукьясов, Шишманян. Да и среди артистов-гастролёров, которые перебывали в нашем городе, было несколько Эдуардов. Поэтому в нашем городе его и назвали: Эдик Рознер. Так его называли везде на Кавказе, где выступал джаз.
Рознер и артисты джаза очень отличались от гастролёров, которых мы привыкли видеть в нашем Доме. Одежда – во время выступлений – белые, прекрасно сшитые костюмы. В городе и на репетициях – всегда только в аккуратно выглаженной одежде. Никаких ссор. Удивительно звучали обращения «Пан», «Панове». Взаимоотношения между артистами – всегда доброжелательные. Артисты постоянно всё уступали друг другу, особенно женщинам, несмотря даже на то, что почти все (женщины) были на второстепенных работах: уборщицы, костюмерши.
Только Рознер держался в стороне. У нас было впечатление, что коллектив вне сцены живёт своей жизнью, а Рознер – своей. Это был, худощавый, невысокий, темноволосый человек с аккуратно подстриженными усиками. Его видели только на сцене и на репетициях. После выступления или репетиции – не задерживался. Никто из нас никогда не слышал, так называемых, «разборов полётов» спектаклей, привычных для других гастролёров (такие разборы иногда были интересней спектаклей).
С артистами Рознер говорил всегда резко, был груб, пожалуй, даже, жесток. Придирался, говорил грубости на русском или на польском. Постоянно делал замечания артистам, требовал разговаривать на русском. Сам говорил на польском или немецком, очень плохо – на русском. Артисты называли его Адди, а когда он на них кричал, показывали язык, делали рожи и говорили Адольф. Мы думали, что это его кличка. Объяснили: Адольф – имя, данное ему при рождении, которое он изменил после прихода Гитлера к власти, на Адди, затем – Эдди.
Рознер терпеть не мог посторонних на репетициях. Репетиции были шумными. Вначале говорил Рознер, затем начинался невообразимый гвалт. Говорили все хором, смеялись, жестикулировали, спорили. Эдди какое-то время стоял в стороне, затем подходил и резко ударял по барабану, несколько раз повторял и очень громко: «Ша, Ша, Ша». Если балаган не прекращался – произносил ругательства на одном из трёх языках (о русских – умалчиваю, запомнил польские: «Холера ясна» и «Пся крев»). Если и это не помогало, произносил громко любимое им слово: «Smiling!»(«Смайлинг») и звуком своей трубы или пронзительным визгом скрипки восстанавливал порядок. Дальше говорил он, и только он. Остальные слушали. На тех, у кого было недовольное лицо, мог накричать.
Концерт начинался так. В зрительном зале постепенно гасили свет. Занавес закрыт (закрыт, а не опущен, так как занавес раздвигался, а не поднимался). Артисты на сцене. Начинает тихо играть музыка. Музыка нарастает, и в центре сцены из-за занавеса появляется сначала труба, затем под шквал аплодисментов – рука, а затем, очень медленно раздвигается занавес и появлялся сам Эдди-Эдик: улыбающийся, в светлом (белом или кремовом) костюме, играя на трубе и дирижируя оркестром. Во время выступления джаза, перед тем как начинали новую тему, многократно звучала команда Эдди: «Smiling!». И еще шире улыбались артисты, ещё громче звучала музыка.
Чисто по-русски никто не говорил. Солисты, исполняли свои песни с польско-еврейским акцентом. Это было непривычно, но создавало очарование. Рут Каминская, жена Рознера, была солисткой оркестра. Она исполняла несколько песен, одну из них: на русском – «Парень паренек» и на польском – «Тиха вода», и ещё с оркестром:
«Нам хочется с вами увидеться вновь (пела она),
Ждем вас во Львове! (подхватывал оркестр)
Вас встретит горячая наша любовь (опять она),
Просим во Львов мы» (и опять оркестр)
Мотив стал модным, появились подражания. По Черноморскому побережью звучало:
«Сады, кипарисы над морем стоят,
В нашем Батуми,
Влюблённые пары под солнцем сидят,
В нашем Батуми»... и т. д.
Были варианты, вместо Батуми – «Сухуми...» или «Ахали Афони», где «каждый студент о любви говорит».
Павел Гофман, Маркович, и Цейтлин исполняли шуточные песенки: «Мандолина, гитара и бас», о влюблённой пчеле:
«Раз пчела в чудный день весной, свой пчелиный покинув рой...»,
«Тирольскую» и «Ковбойскую» песни.
Отдавая дань союзникам, Лотар Лямпель исполнял песни, посвящённые английским морякам, проводящих конвои.
О мисс Люсии:
«Лучше девушки я в мире не встречал,
у неё глаза синее васильков...»
С потрясающей всех концовкой...
«Ёлки, палки, ёлки палки,
И All right!».
О храбром английском капитане он пел вместе с оркестром:
«На эсминце капитан, (Л. Лампель)
Джемс Кенеди, (подхватывал оркестр)
Гордость флота англичан, (Л. Лампель)
Джемс Кенеди...» (опять оркестр).
Доброго, смешного толстяка Павла Гофмана полюбили сразу. Пожалуй, он был единственным из джаза, кто постоянно общался с нами. Приносил конфеты-подушечки, самое большое лакомство военного времени. Старательно повторял за нами русские слова, рассказывал об артистах джаза из Польши, спасшихся от нацистов – варшавских, белостокских евреях, о евреях из Германии. О Рознере рассказывал с большим уважением. Когда Гофману говорили о грубостях Рознера, защищал его. От него мы узнали, что Рознер один из лучших джазовых трубачей в мире, блестящий скрипач и, кроме того – очень храбрый человек. Рознеру трудно с его бандой (смеялся) и с теми... (при этом показывал он вверх рукой и подмигивал, как заговорщик).
После рассказов Гофмана об отношении немцев к евреям, трудно было поверить что Рознер, перед бегством из оккупированной Варшавы, никого не предупредив, надолго исчез из дома, явился в комендатуру и сказал на чистейшем немецком (он родился в Берлине), что он по отцу фольксдойче, мать итальянка. Дом разбомблен, документы сгорели, и семья нуждается в продуктах питания. Готов служить Рейху. Ему не только поверили, но дали справку, что он фольксдойче и вместе с семьёй перебирается на Восток в имение своих родителей. Родственники его уже не ждали. Привез Рознера солдат комендатуры на мотоцикле, нагружённом продуктами. К счастью, солдат не обратил внимания на ярко выраженную еврейскую внешность его жены, Рут Каминской, и её родителей.
Наших старших девочек Гофман «пугал»: перед очарованием Эдди они не устоят. И действительно, мы не раз замечали, как девочки, пробегая мимо Рознера, «стреляли глазками». Павел Гофман любил расспрашивать нас о жизни, родителях.
Познакомившись с Гофманом, я рассказал ему, что учился игре на скрипке, моё имя Арнольд, но, т. к. это немецкое имя, всех прошу называть меня Ариком. Он рассмеялся и познакомил меня с тёзкой, скрипачом и тоже Арнольдом, и рассказал об его удивительном спасении.
Я уже не помню фамилию этого, как мне сказали, очень известного скрипача, польского еврея, Арнольда. Окончив в Вене консерваторию, он завоевал звание лауреата международного конкурса скрипачей. Однако, ему, как польскому еврею, было предписано покинуть Австрию. Он очень любил Вену, не уехал и стал тайно выступать в одном из венских кафе. Со стороны Арнольда это было более чем легкомысленно: он был известным в Вене скрипачом. Его арестовали и приговорили к расстрелу. Немец, которому поручили выполнить приговор, оказался музыкантом, однокашником Арнольда, и отпустил пленного. Арнольд сумел перебраться через границу и стал первой скрипкой в джазе Рознера.
Ни у одного из оркестров сороковых-пятидесятых годов не было таких блестящих находок-трюков, как у Эдди Рознера...
Гофман исполняет «Очи чёрные» в сопровождении оркестра. Заканчивает песню и ещё долго в сопровождении трубы Рознера (маэстро тянет только одну ноту) перечисляет цвет глаз, которые он знает: карие, голубые, жёлтые, зеленые, в крапинку... Показывает, что больше не может, а труба всё тянет эту единственную ноту. Гофман выдыхается: «Все, я устал. Больше не могу...», держась за сердце «уползает» за кулисы... А труба еще звучит. Рознер неутомим. Так на этой ноте он покидает сцену. Теперь «звучит» труба за кулисами. «Хватит, спасите маэстро!» – кричит Гофман, появляясь на сцене. Труба продолжает звучать
Из-за кулис выходит с той же звучащей нотой непобедимый Маэстро. Зрители долго аплодируют стоя.
Или другой трюк. На афишах: «Концерт в двух отделениях». Заканчивается второе отделение, постепенно расходятся усталые музыканты. Свет постепенно гаснет. Бóльшая часть зрителей, ещё совсем недавно принимавшая Рознера стоя с восторгом, устремляется к выходу из зала, в гардероб за одеждой.
В зале остаются только самые большие почитатели маэстро, аплодисменты не стихают. Крики: «Бис!». Неожиданно перед занавесом появляется Рознер и весело бросает в зал: «Ну, что? Уже все убежаль за польтами. Закройте все двери. Ньет, крепко заприте на клиучи. Будем делать маленкую воспитательную работу. По-шёл третье отдельение». И долго еще играл оркестр, звучало: – «Смайлинг!» – со сцены; «Бис», – из зала, и стук из коридора в запертые двери.
Незабываемой была аранжировка Рознером сюиты Дюка Эллингтона «Караван», сделанная им, под восточную музыку. Солировал сам Рознер. И ещё посчастливилось тем, кто до ареста Рознера слышал его соло на двух трубах.
Мы провожали артистов джаза. Они уезжали в двух вагонах, которые прицепили к пассажирскому поезду на, так называемой, товарной станции.
Дальнейшая судьба оркестра и его руководителя известна.
Вначале оскорбительные статьи в газетах, попытка Рознера нелегально выехать в Польшу в 1947 году. Арест Рознера (приговор десять лет) и артистов джаза, тех, кто не успел (граждане Польши) или не мог выехать за границу. Среди обвинений, которые предъявляли артистам – шпионаж в пользу иностранных держав. Это звучало «логично»: многие родились за границей, общались с иностранцами до войны на гастролях в Европе, а во время войны – в Мурманске и во Владивостоке, некоторые остались на оккупированной территории, бежали из гетто, ходили в синагогу.
Эдди Рознер организовал оркестр из заключённых артистов, который с успехом выступал за колючей проволокой.
После смерти Сталина Эдди Рознер был реабилитирован.
В 1954 г. Рознер создал Эстрадный оркестр в Москве, в который из прежнего состава вошли Гофман, Маркович, Цейтлин...
И опять джаз Эдди Рознера с большим успехом гастролировал по стране, и был привлечён Эльдаром Рязановым для сопровождения комедии «Карнавальная ночь».
В пятидесятые годы оркестр Эдди Рознера давал концерты в Ленинграде. И опять звучали любимые песни со знакомым польским и еврейским акцентом: «Мандолина, гитара и бас», «Ай да парень, паренёк», «Пчела...», «Песня о Варшаве», «Тирольская песня». Не было только в репертуаре песен, посвящённых прежним союзникам, не упоминали имена музыкантов, авторов многих песен, Альберта и Метека Гаррисов, которых вывезли из Советского Союза польские лётчики в конце войны.
Прошло несколько последних триумфальных лет и опять интриги завистников, и опять грязные обвинения в прессе в адрес Э. Рознера.
В 1972 году он эмигрирует в Германию, где умирает через четыре года...
В 1985 году, нас участников «Концертной бригады», пригласили в Батуми. В бывшем «Доме Красной Армии», который теперь назывался «Домом офицеров» отмечали сороковую годовщину окончания войны.
«Через 40 лет после Дня ПОБЕДЫ» В центре – О.В. Забукидзе, рядом слева Вита Филимонова (Икиликкян), слева от нее – Мери Антидзе, сзади Евгений Петибский. В последнем ряду – справа у стены – автор, перед ним Нина Забукидзе
«В канун Первомая в Батумском Доме офицеров было особенно многолюдно. Здесь собрались ветераны стрелковой дивизии, представители Батумского гарнизона и, конечно, «виновники» торжества, – писал корреспондент местной газеты – Мгеладзе. – Те, кто не смог приехать, прислали приветственные телеграммы. Не откликнулся только один Николай Бобров. В те суровые дни он ушёл на фронт и погиб смертью храбрых»... и ещё читаю в этой статье:
«Дорогие мои друзья, седые бабушки и дедушки! Я вижу вас малышами, такими вы остались в моей памяти. Я никогда не забуду этот чудесный дом и то время, когда мы жили тревожной и такой интересной жизнью. Сегодня у нас встреча с детством. Сюда мы пришли в коротких штанишках, отсюда ушли в большую жизнь. И если мы стали настоящими людьми, то во многом благодаря этому Дому».
Это было сказано мною. Последний раз сказано со сцены, которая не изменилась за эти сорок лет. Со сцены, где мы помнили любую мелочь. Сказал я значительно больше, корреспондент сократил моё выступление. Об одном я не сказал, о том, что преследовало меня ещё долгие годы.
Госпиталь. Палата, в которую нас не пускали. Я приоткрыл дверь. На кровати сидит сестричка, маленькая, она показалась не намного старше меня, и ложкой кормит раненого, совсем ещё мальчика. Кормит, а на глазах слёзы. «Не горюй, сестричка, прорвёмся», – и он протянул к ней... Нет, не руки... Их у него не было.
Арнольд Левин
|