Всего через несколько месяцев, в январе, страна отметит 90-летие Даниила Гранина—писателя, давно уже ставшего одной из самых крупных фигур истории отечественной культуры. Человек, абсолютно чуждый мессианству, Гранин равно свободен и от магии богатства, наград и почестей, и от соблазна властвовать над толпой. Возможно, именно поэтому он ни разу не вступил в категорическую конфронтацию с властью. Однако высказанное и написанное Граниным в сочетании с его жизненным путем, его образом жизни сделали Даниила Александровича знаковой фигурой, олицетворяющей петербургскую интеллигенцию.

Одно из самых его необычных свойств—способность удивляться тому, что другие вовсе не видят. Вот Венеция: для одних—уголок романтики, для других—мистическое место, где грань жизни и смерти размыта и неуловима, для третьих—город искусства и истории. Даниил Александрович приводит свое впечатление: «Чудно живут. Ни машин, ни светофоров, ни супермаркетов. И никто никуда не бежит…»
В этом году писатель планировал открыть «Лихачевские чтения» в нашем университете своим выступлением. Увы, не получилось. Буквально накануне Даниил Александрович попал в больницу: серьезный сбой сердца. Но в сборнике чтений его доклад все же будет опубликован. Правда, создается он только теперь, постфактум.
Сегодня «Огонек» публикует фрагмент беседы, состоявшейся в процессе подготовки этого доклада, в санатории «Черная речка» на Карельском перешейке, где Гранин проходил реабилитацию. Его собеседником стал писатель Анатолий БУЗУЛУКСКИЙ.

АЛЕКСАНДР ЗАПЕСОЦКИЙ, ректор Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов, председатель исполкома Конгресса петербургской интеллигенции
-С удовольствием прочитал вашу новую книгу «Листопад». Вы пишете о том, что существуют различные варианты диалога культуры и власти, художника и современного ему мира. У Гете одна модель взаимоотношений, у Пушкина—другая, у Мандельштама—своя. Вам что ближе?
-Я вам скажу по-простому: художник, если он художник,—это всегда хорошо, власть—это всегда плохо. Вы мне можете назвать хорошую власть? Была у нас хорошая власть? Я не помню.
Хотя каждый раз вроде бы все начиналось обнадеживающе. Пришел Горбачев после Брежнева: смотрите, сам двигается и говорит связно, может до точки добраться. А потом—разочарование. Пришел Ельцин: боже мой, как хорошо, демократично: в трамвае, в автобусе ездит с народом! А потом что? Нет, я не помню, в общем, художника, который бы относился хорошо к власти, славил бы ее, преклонялся перед ней. Но важно ведь отношение. Художники старались как-то гуманизировать власть, делать ее более человечной. Такое стремление было, допустим, и у Державина, да и у Пушкина. Да и мы тоже стараемся. Вот я был членом Президентского совета, меня Ельцин пригласил. Мы тоже старались, объясняли ему. Но власть все равно считает, что она лучше знает, как править и что будет лучше для народа, а мы, интеллигенция, своими советами только мешаем ей. У власти всегда было пренебрежительное отношение к интеллигенции: она и гнилая, и путается под ногами.

-Тем не менее характерный пример—академик Лихачев, который считал, что и один в поле воин, что власть надо просвещать, вести с ней диалог. Своеобразное развитие гетевской линии в отстаивании культуры.
-Гете был тайный советник в Веймаре, при маленьком дворе. У Эккермана в «Разговорах с Гете» есть замечательная сцена: идут Гете и Бетховен, беседуют. Навстречу им императорская фамилия. Гете отошел в сторону и поклонился, а Бетховен двинулся в самую гущу сановной толпы. Поведение Бетховена мне всегда было симпатичнее. Но у Гете была своя правда. Он старался что-то сделать и многого добился. Так что у меня отношение к власти такое: с властью приходится считаться, власть иногда хочется и убеждать и в чем-то поправлять. Это редко дает результаты, но все-таки иногда дает
Я не конфликтный человек, я писатель, а это главное. Либо надо конфликтовать, превратиться в диссидента, либо писать и работать. Но душа все-таки не может мириться с глупостями, безобразием, гадостями, с враньем, иногда душа возмущается.

-Академик Павлов говорил Петру Капице (вы об этом пишете в книге): «Я один здесь говорю, что думаю, а вот я умру. Вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины». Вы хорошо знали Дмитрия Сергеевича Лихачева и говорили, что Лихачев создал образ защитника культуры.
-Хорошо, что есть такие примеры у нас в России. Короленко возмущался тем, что творится. Люди не выдерживают, порядочные люди невольно начинают возвышать свой голос в защиту правды. Когда меня приглашают выступить и задают мне вопросы, я не хочу искать компромиссов, я хочу говорить то, что я думаю.

-Вы как-то пошутили, что стали писателем, чтобы поздно ложиться и поздно вставать. Однако, если серьезно, все ваше творчество свидетельствует о том, что в основе его—жажда свободы и желание через эту свободу познать истину. Может быть, поэтому главным героем своих произведений вы выбрали ученого, рационального человека?
-Можно и так меня увидеть, можно и по-другому. У Толстого есть выражение: «Я вам не воробей, чтобы всю жизнь чирикать одно и то же». Я вообще не очень понимаю, как я стал писателем, потому что ни я, ни моя семья не были никак связаны с литературой. Я технарь по образованию. И чего меня занесло в литературу, я никогда толком не мог разобраться. Но дорога в литературу у меня была очень трудная, потому что я пришел в нее поздно. Был на войне, потом работал инженером.
Есть писатели, которые оканчивают технические институты и потом начинают писать и уже благополучно переходят в новое качество. У меня—нет. У меня более или менее получалось и с наукой, и с техникой, поэтому уходить оттуда было непросто. Наука тоже дама требовательная, она тоже берет за горло и не отпускает от себя. После войны я участвовал в восстановлении энергетики разрушенного Ленинграда. После блокады, обстрелов, бомбежек подстанции, кабельные сети часто выходили из строя. Приходилось устранять аварии днем и ночью. Невозможно было выкроить хотя бы какой-то кусок времени. Я садился писать ночью, но и ночью случались аварии. Поэтому поработал я год, два, три—чувствую, что надо выбирать: либо—либо, потому что литература—такое дело, которое тоже не отложишь.

-Вы в своей книге пишете так: «Сила воли в том, чтобы всю жизнь делать то, что желаешь. И добиваться этого». Когда вы входили в литературу, «били» ли вас по рукам?
-Да, меня «ударили» по рукам и очень крепко, и первый раз, и второй раз. Меня поддержала моя покойная жена. Она не верила, что я писатель. Она тоже инженер. Когда я писал научные статьи—это все было нормально, а тут—какой-то роман
Откуда? Но жена меня поддержала не потому, что она понимала, что такое литература, что такое призвание. Она видела, что я без этого не могу. И это было, знаете, очень необычно. Мы жили в коммунальной квартире, в маленькой сырой комнате, плесень на стенах. Дочка уже была. Я в это время еще работал в «Ленэнерго», меня вызвали и предложили поехать в Италию в длительную командировку на несколько лет. Министерству внешней торговли требовался специалист с семьей. Тогда это было немыслимо. Италия, боже мой! Я пришел и сказал: «Римма, вот какое дело». Она говорит: «Но там же и квартиру дадут». Я говорю: «Да, еще и отдельную, там коммуналок нет. И ванная будет, и тепло. Италия, никакой плесени». И, знаете, мы два дня решали, и вдруг она меня ночью разбудила и сказала: «Давай откажемся, иначе ничего у тебя не получится, потом всю жизнь будешь думать, что ты прозевал, проиграл свою литературу». И я отказался. Жена меня поддерживала, хотя я и не мог ей сказать: «Я тебе гарантирую, что я напишу роман, если мы останемся»...

(читать далее) http://globalrus.blogspot.com:80/2008/09/blog-post_17.html