Наряду с совершенством чая, саке и риса существует и совершенство японских девушек, но и оно нам не очень понятно. Девушки, которые считаются по местным понятиям самыми прекрасными и достойными восхищения, в объятия к иностранцам не падают, и в этом смысле Япония является исключением в Азии.

Японцы похожи на древних греков не только тем, что у них процветает классическая драма, — у них, как и в древних Афинах, роли жены и интересной женщины-собеседницы разделены напрочь. Поэтому у японцев существуют два идеала женщины: одна — тихая, кроткая мать семейства, другая — умная, быстрая, владеющая японскими умениями и искусствами. Первая становится женой, со второй, как бы ее ни называли — гейша, майко или девушка из бара — проводят свободное время.

Жены, впрочем, тоже учатся искусствам — чайной церемонии, составлению букетов, танцам Бутаи и каллиграфии. Ранее чисто мужские, эти искусства привлекают теперь в основном женщин, так как их относят в наши дни к области рукоделия, а не духовного поиска. Пение и игра на шамисене - лютне всегда считались делом женским. Впрочем, особенно много знать жене и не надо. Большинство браков в Японии и сегодня заключается по договоренности между родителями. Затем родители устраивают жениху и невесте ми-аи — смотрины, и если нет особых возражений, назначают день свадьбы. Бывают, конечно, и браки по любви, есть и любовь без брака, но обычный брак устраивает по договоренности. Поэтому разводы так редки — нет разочарования. Кроме этого, развод может оказаться катастрофой для карьеры и погубить будущность детей. Если же человеку скучно в таком браке — у него есть выход, даже два.

Один выход элементарен, и к нему прибегают все токийские сараримэн (salarymen, служащие): после работы они сидят в пивных до самого закрытия, отдаляя миг возвращения в скучный-прескучный дом. Другой, требующий больше денег и умения выход — найти тот, второй идеал женщины, с которой не скучно. Таких женщин Япония порождала всегда. В древности умными и интеллигентными были аристократки — они писали романы и стихи и владели искусством беседы. Но после гибели аристократии, самураи и купцы развлекались в обществе гетер — гейш. С тех пор гейша стала неизменным персонажем рассказов и пьес. Чикамацу, самый известный и плодовитый драматург Кабуки и Бунраку, вывел гейшу в десятках пьес такого типа:

Молодой купец Кацуномия позабыл о своем супружеском долге; он не сидит в лавке и не смотрит на жену, все деньги он тратит на красавицу-куртизанку О-Хару, живущую в «квартале красных фонарей» Иошивара. Он надеется выкупить ее из публичного дома, но это ему не по карману. Он влезает в долги, чтоб провести побольше времени со своей возлюбленной. Друзья упрекают его, родители жены заставляют ее уйти от Кацуномии, взяв с собой детей, но героя ничто не останавливает. Он уговаривает свою младшую сестру продаться в публичный дом, чтобы за вырученные за нее деньги выкупить гейшу. В последний момент О-Хару отвергает эту жертву и кончает с собой. Вслед за ней вешается и Кацуномия.

В японские гетеры попадали, как правило, не от хорошей жизни: бедные семьи продавали дочерей в дома терпимости, где их обучали всем тонкостям ремесла. Гейши есть и в наши дни. Они проходят длительную подготовку — несколько лет обучения. Девушка, которая учится на гейшу, именуется майко и носит особое кимоно. Майко обязана сохранять девственность до завершения учебы, а уж тогда ей находят «покровителя». За девственность майко покровителю приходится уплатить до десяти тысяч долларов и выше. Только затем майко переходит в класс гейш. Она умеет играть на шамисене и кото, сочинять стихи в соответствии со временем года и обстоятельствами и занимать гостей, чтоб не скучали. Если сегодня вы прилетите в Токио или Киото и захотите провести вечером в компании гейши, ваш счет наверняка перевалит за тысячу долларов — и это без всякого «интимного знакомства» с ней.

В старину публичные дома — вроде знаменитой Иошивары в Токио — были своего рода клубом. Там не только и не столько потешали плоть простейшим способом, сколько встречались, беседовали, выпивали и балагурили с девицами под зорким оком хозяйки.

Тот, кому эти тонкости были ни к чему, мог отправиться в бани, где банщицы охотно удовлетворяли прихоти клиентов за мелкую монету. Впрочем, писал же Ихара Сайкаку:

Банщицы противны

как остывшая вода в ванне,

но все же смывают грязь с тела гостей

и притом сами недорого стоят.

В наши дни бани как место разврата в Японии перевелись, зато на Западе наоборот — процветают «салоны массажа». Есть, правда, и сегодня в Токио одна или две бани высшего сорта, где для гостя сделают все, но иностранцев туда не пускают, как заявила хозяйка этих бань в интервью газете, потому что у них-де бывают неведомые болезни.

Зато не пересох другой традиционный источник — горничные японских гостиниц, расположенных на водах. Как и в древности, они податливы и безымянны, но уже не так дешевы.

Дешевого секса в Японии нет — за исключением, конечно, бесплатного. Японцам первым в мире удалось отделаться, например, от последствий пребывания иностранного флота в местных портах. В Иокоске еще с времен оккупации стоит американский военно-морской флот. Когда-то Иокоска буквально кишела барами с портовыми шлюхами и пьяными «маринс» — картина, хорошо знакомая путешественнику по Корее, Таиланду, Филиппинам. Сейчас ничего подобного в Иокоске не найдешь — моряки почти не сходят не берег, разве что пройтись по набережной и мирно подняться на борт. И все это достигнуто без всяких административных мер и политических протестов — просто в результате повышения курса иены и падения доллара морякам стало дешевле выпивать и закусывать в «Уолдорф-Астории», чем в «скромных» барах Иокоски.

Пожалуй, самое дешевое, что может придумать изголодавшийся по приключениям японец — это слетать на уик-энд в Корею. Одно время японские бюро путешествий полуофициально организовывали такие секс-визиты в Бангкок и Сеул, но затем власти это пресекли. Но если речь об увеселениях в более широком смысле, на смену Иошиваре пришел краб — так японцы произносят слово «клуб». (В японском нет «л», поэтому иногда можно услышать очень забавные вещи, вроде «гуд рак» вместо Good luck или President erection.)

С этими «крабами» мы столкнулись прямо с момента приезда. Иностранцы без всякой специализации, никем не нанятые и ничем не занятые, в основном молодые американцы из Огайо или молодые европейские авантюристы, слонявшиеся по Азии и не застрявшие навеки в Индии, зарабатывают себе на рис в Японии так: мальчики преподают английский, а девочки устраиваются работать в «крабах». Клуб — не притон и не публичный дом. Девушка из клуба не обязана спать с гостем, хотя, конечно, есть у нее в этом материальный интерес. Ничего предосудительного прямо в клубе не происходит — полиция такого не допустит.

От этой проезжей молодежи мы немало наслышались о клубах. Мадлен, молодая француженка, уехала из Франции вместе со своим другом, чтоб объехать весь мир. Они провели год в Индии, полгода в Юго-Восточной Азии, бедствовали и мучились немало, и наконец добрались до Японии. У Мадлен никогда не было настоящей работы, да и школу она с трудом закончила. Она поступила на работу в клуб, где ее клиентами были в основном крупные японские бизнесмены. Как правило, это были не пресловутые «акулы капитализма» —таких в Японии мало, — а высокооплачиваемые сотрудники огромных концернов, вроде Мицуи и Мицубиси, развлекающиеся за счет корпораций — благо эти развлечения все равно разрешается списать с налогов. Годовой взнос в такой клуб — около пятисот долларов, а затем каждый визит обходится еще долларов полтораста. Наличными в клубах не платят — все аккуратно заносится в счет и посылается в компанию. Работа Мадлен сводилась к очаровыванию посетителей. В ее обязанности входило забавлять гостей, беседовать с ними, улыбаться и зажигать им сигареты. Кроме этого, она должна была привлекать новых гостей — знакомых членов клуба, или просто со стороны. Мадлен не отказывалась от подарков, стоимость которых, по мере роста ее популярности, возрастала: один поклонник подарил ей обратный билет в Париж, чтоб она слетала домой на воскресенье, другой снял для нее роскошную квартиру в центре города. Дарили и просто деньги. Ее друг совсем перестал заботиться о заработке и в свободное от Мадлен время развлекался с японками бальзаковского возраста, мужья которых, возможно, в то же самое время развлекались с Мадлен и ее подругами.

Мадлен очень увлеклась своей работой и весь день планировала, какое платье ей надеть или кого бы сегодня пригласить в клуб — ведь она получала премию за каждого гостя. Японцы не ожидают от девушки в клубе знания японского - во-первых, они сами практикуются там говорить по-английски, во-вторых, такой клуб — вместо путешествия за границу, а в-третьих, многим нравится чувство превосходства, возникающее у человека, владеющего обоими языками, над человеком, говорящим лишь на одном. Стандартная фраза посетителя клуба, если он чем-то недоволен: «Здесь Япония, извольте говорить по-японски!» Однако Мадлен за полтора года научилась довольно бойко говорить по-японски и даже продвинулась в составлении цветочных букетов — икебане, что уж действительно от иностранки вовсе не требуется.

Планы возвращения в Париж все откладывались и откладывались: трудно бросить такую золотую жилу. К моменту нашего знакомства Мадлен жила в самой дорогой европейской гостинице Токио — «Нью Отани» и поддерживала дружбу с десятками бизнесменов. Японцы — народ на редкость щедрый и великодушный, и я не сомневаюсь, что от нее не требовали расплачиваться натурой за каждый подарок, если ей того не хотелось. Затем произошло неожиданное: Мадлен бросила жившего за ее счет француза и влюбилась в молодого японского бизнесмена. Расставаясь с другом, она отдала ему половину заработанного за год в клубе.

Клубы и прочие места традиционных и западных увеселений функционируют за семью дверями, за восьмью затворами под зорким оком мамы-сан, «мамаши» — бандерши. Одно такое удивительное заведение описано в гениальной повести лауреата Нобелевской премии Кавабаты Ясунари «Замок спящих красавиц». Она, к сожалению, не переводилась на русский, и даже ее английский перевод малоизвестен.

Герой повести, шестидесятилетний старик, попадает по рекомендации друга, семидесятилетнего старика, в дом, где старики спят — в буквальном смысле слова — с молоденькими девушками. Девушек усыпляют неизвестным образом до прихода клиента. Гостя предупреждают, что девушка не проснется ни в коем случае, но его просят не делать ничего недостойного: не совать руки куда не следует, не душить и т. д. Дряхлые старики умерли бы от стыда в постели с бодрствующей женщиной, пишет Кавабата, но здесь их бессилию не было свидетелей. Они могли греться о теплое живое тело, не опасаясь быть узнанными, не страшась позора, выпадающего на долю стариков, спящих с молодыми женщинами.

 Более того, спящие красавицы — девственницы, с изумлением обнаруживает герой. Он еще не так стар; у него в мозгу зарождается мысль — отомстить за всех несчастных бессильных стариков, взяв спящую рядом с ним женщину. Но затем ему становится понятной тонкая, декадентская отрава «Дома спящих красавиц», и он решает ничего не менять.

Другой пример необычной японской эротики дан в рассказе «Мост снов» Джуничиро Танизаки, заслуживавшего Нобелевской премии не меньше получившего ее Кавабаты. Его действие происходит в тенистой и уединенной усадьбе близ Киото, куда не проникают голоса извне. В уединении усадьбы царит темная и туманная атмосфера кровосмешения, о котором мы только догадываемся.

Герой — маленький ребенок — не хочет спать, и просит, чтобы мать взяла его в постель. «Мать лежала подле меня, не снимая широкого пояса своего кимоно, и моя голова упиралась ей в подбородок. Хотя свет горел, я зарывался лицом меж отворотами ее кимоно и погружался в мрак. Мой рот искал ее соски, я играл с ними, как младенец, зажимал их губами, тер их языком. Она разрешала мне без слова упрека; хотя я был уже довольно большим, но в ту пору не строжились с отлучением от груди. Если я тер языком изо всех сил, лизал ее соски и сжимал груди, из них текло молоко. В темноте ее кимоно я видел неясно белизну ее грудей».

Мать умирает, и отец женится на другой, точной копии покойницы. С тех пор облики матери и мачехи перепутываются в сознании мальчика. Воспоминания о настоящей матери безнадежно смешиваются с более поздними впечатлениями о мачехе. Ему было только пять лет, когда его 22-летняя мать умерла, и десять — когда появилась вторая мать.

Пять сиротских лет были мучительны — и вдруг «теплый, белеющий сквозь мрак мир снов, который, я думал, навеки исчез — неожиданно вернулся ко мне»: вторая мать восстановила его прерванное — или затянувшееся младенчество.

«В возрасте 12—13 лет я стал спать один, но и тут меня обуревала тоска по материнской груди. «Мама, я хочу спать с тобой», — я умолял. Распахивая ее кимоно, я сосал ее груди, так и не находя в них молока». И тогда «вторая мать» родила и отдала новорожденного дальним родственникам на усыновление — чтобы в ее грудях появилось молоко.

«Сначала мне было трудно добраться до молока, но, пока я сосал, мой язык, казалось, вспоминал былой опыт. Я был выше матери на полголовы, но я клонился и зарылся лицом в ее грудь, жадно глотая молоко, вырывавшееся наружу. «Мамая», — я забормотал инстинктивно голосом балованного ребенка».

Напомним, что японские дети спят с мамой по крайней мере два-три года, так что младенец не делит мать с отцом. Может быть, у японцев вовсе нет этой второй половины комплекса Эдипа — желания убить соперника-отца.

Когда герой рассказа вновь обретает мать, их жизнь становится все более и более подобной сновидению, сладострастному и неясному. Мы так и не узнаем наверняка, что происходило между ним и его второй матерью после смерти отца, почему отвратились от них соседи и родные, как они жили вдвоем в усадьбе до смерти матери, и наконец, какая мать — первая или вторая — оставила каллиграфическую надпись:

Я перешла мост снов

Выражение «мост снов» — буддийский символ преходящего, невечного, того, о чем говорит Шекспир (цитирую в многословном русском переводе):

Из вещества, такого же как сон, мы созданы

И жизнь на сон похожа,

и наша жизнь лишь сном окружена.

«Жизнь — только сны Брамы», — говорят индийцы, а Чанг Цзу писал: «Однажды Чанг Цзу приснилось, что он — бабочка. Ему снилось, что он всегда был бабочкой и счастливо порхал с цветка на цветок. Внезапно он проснулся и понял, к своему удивлению, что он — Чанг Цзу. Но трудно было решить, то ли он — Чанг, которому снилось, что он — бабочка, то ли он бабочка, которой снится, что она — Чанг». Эти слова Чанг Цзу, умершего за 12 веков до Оно-но-Комачи, были хорошо известны японцам Хэйана. «Мост снов» — так называла последнюю, 54-ю книгу своего романа «Принц Гэндзи» (Гэндзи Моногатари) младшая современница Оно-но-Комачи, Мурасаки Шикибу. Поэтому таинственную строку из рассказа Танизаки можно понять буквально: «Я дочитала «Принца Гэндзи» или еще более буквально: «Вместе с принцем Гэндзи и со всеми смертными я живу в царстве снов».

Для Танизаки и многих других японских писателей основной конфликт жизни можно было выразить через конфликт европейской и японской сексуальности. Японская сексуальность в их глазах чем-то сродни некрофилии, идеальная японская женщина воспринимается как абсолютно пассивное существо — наподобие спящих красавиц. Европейская же сексуальность, напротив, активна, и поэтому во многих рассказах, например, у Танизаки — герой мечется между японкой-женой и европейской куртизанкой.

Активной японке трудно приходится в Японии. Наша хорошая знакомая Мисако, очень активная и нетипичная японка, читала по древне-японски, знала классическую поэзию и прозу, общалась с иностранцами, жила не с родителями, а сама по себе, и работала лишь время от времени. Все это делало ее явлением исключительным и жизни ей отнюдь не облегчало.

Японские мужчины, как правило, любят своих жен кроткими, тихими, не слишком знающими; женщины должны не столько беседовать, сколько поддакивать и хихикать в ладошку — как у нас тринадцатилетние писявочки. Даже на телевидении женщины-ведущие только смеются шуточкам мужчин. В иерархическом японском языке формы обращения к женщине почти те же, что и к ребенку. И работать женщина может только до рождения первого ребенка — потом приходится сидеть дома.

Еще одна забота для Мисако — ни одна солидная фирма не наймет девушку, живущую вне родительского дома; обмануть же японскую фирму трудно: они используют детективов, чтобы проверить со всех сторон будущего работника. Среди «грехов», автоматически ограничивающих возможность трудоустройства: пятый пункт (кореец), происхождение из касты неприкасаемых эта (официально упраздненной императором Мэйдзи), предосудительное поведение и развод родителей. Забавно, что развод родителей — факт, на который западный наниматель и не обратил бы внимания, — для японской компании является одним из решающих. Возможно, они считают, что предрасположенность к разводу передается по наследству. Разводы в Японии — дурной тон, а родители Мисако удружили ей и этим — взяли и развелись. Такой необычной девушке только и остается, что общаться с иностранцами - те оценят и знание классики, и смелость ума и не испугаются неженских добродетелей.

Вообще же сексуальные взаимоотношения японцев и европейцев не так уж уникальны. Японцев просто тошнит от мысли, что противный («все они такие») волосатый иностранец спит с японкой, но то же чувство испытывают мужики в любой стране — и линчевавшие негров американцы, и изгнавшие прибыльных секс-туристов кубинцы. На вопрос: «Хотите ли вы, чтоб с вашей сестрой спал негр?» — любой ответит: «Нет, не хочу. И белого — тоже не хочу, и желтого — не надо». Никто не хочет, чтоб с его сестрой вообще спали (или с матерью, или с дочкой), — так уж мужики запрограммированы, что баб своей орды отдавать на сторону им тошно. Отсюда и кровавая мифология греков с Хроном, оскопившим отца своего Урана, и кровавая мифология фрейдизма с его эдиповым комплексом.

Впрочем, мазохизма в японцах достаточно, и они любят спрашивать европейцев: «Ну как, пришлись вам по вкусу японки?». Это очень коварный вопрос. Можно обидеть человека или схлопотать по морде, как бы ни ответил: «Очень понравились» или «Глаза бы мои на них не смотрели». В этом смысле японцы — не исключение, и таиландцы такие же вопросы задают. Скажешь: «Понравились», — Ах ты, заморский гад, наших баб шшупаешь! — и сразу по рогам. Скажешь: «Не понравились», — Ах ты, мразь, нашими бабами брезгуешь! — и туда же.

Поэтому идеальный ответ должен быть вроде: «Я не имел счастья познакомиться с ними вблизи, но они выглядят весьма достойно».

В Японии бывают, хоть и крайне редко, смешанные браки между японцами и иностранками. Есть даже федерация иностранных жен, которая должна по уставу помогать новым женам привыкать к совершенно иной психологии японцев. Красивая жена, как правило, не портит карьеру мужчине, но на такие браки все поглядывают искоса.

Иностранка, конечно, больше подходит, как любовница — тогда она украшает мужчину и не портит ему карьеру. Поэтому такие романы редко кончаются счастливым браком через межрасовую межу.

В целом у японцев нет сверхсерьезного отношения к сексу, как у многих других народов Востока. Из девственности они никогда не делали культа. В древности, тысячу лет назад, у японцев бытовал самый разумный, на наш взгляд, способ заключения брака. Юноша приходил к девушке, которая ему нравилась, и они проводили ночь в любовных ласках и разговорах. По обычаю им нельзя было даже смежить вежды до утра, пока не закричит петух. При первом крике петуха следовало выразить глубокое огорчение необходимостью расстаться.

Придя домой, юноша писал стихотворное послание, привязывал его к цветущей ветке, на которой еще не обсохла утренняя роса, и отправлял с нарочным к девице. Та писала что-то в ответ, любовник приходил во вторую ночь и в третью, а утром после третьей ночи к ним в спальню являлись родители девицы и брак считался заключенным. Если же что-то шло не так, то любовник стихов не слал и попросту больше не являлся. В жизни японской красавицы IX века это были самые трепетные минуты — от крика петуха до получения стихов. И как приятно было ей получать стихи вроде тех, что послал Аривара-но-Нарихира своей избраннице:

Слить тысячу осенних ночей воедино — и все же

петушиный крик прервет разговор наш

на самом важном месте.

Японские девушки еще и потому уступали кавалерам, что девственность издавна считалась связанной каким-то образом со злым духом, и женщину, следовательно, не украшала. Однако и в чрезмерной доступности японок упрекнуть никак нельзя. Иностранцы встречаются с японками особого типа, как правило, почему-то не нашедшими места в обществе. Это может быть из-за таких «отрицательных» свойств, как чрезмерная образованность или смелость ума, может быть и по менее лестной причине.

Юкико 33 года. Она замужем, но детей у них нет. Она работает секретаршей в небольшой фирме и обычная жизнь ее не устраивает. Она не бросает работу потому, что заработка мужа на двоих не хватает, да и делать ей без детей, в общем, нечего. Она заинтересовалась Францией и пошла учиться французскому у м-сье Поля. Они стали любовниками почти немедленно, но м-сье Поль не уменьшил взимаемой за урок платы. Они ходят во французские рестораны, где он заказывает, а она платит. Ситуация устраивает обоих — она не хотела бы порвать с мужем, а интрижка с иностранцем к этому не ведет.

Мичико 24 года. Она защищает в этом году диплом в одном из университетов Токио и работает в издательстве. С детства она ощущала себя белой вороной, а два года жизни в Европе и вовсе изменили ее. Японские мужчины относятся к ней недоверчиво, узнав, что жила одна за границей. Ее не устраивает традиция женской покорности и мужского владычества в японской семье. Она было вступила в одну левую организацию, но потом бросила. Уехала бы в Европу насовсем, да родители не хотят.

В общении с иностранцем есть риск — трудно потом и в брак вступить, и карьеру сделать. Так, дружившая с нами Иоко внезапно перестала приходить и звонить. Потом она рассказала при встрече, что ее взяли на работу в министерство обороны, и не разрешают водиться с иностранцами.

Дело в том, что отношение японцев к иностранцам совсем не простое, и для его понимания потребуется небольшой экскурс в историю. Отношение японцев с внешним миром всегда отличались крайней истеричностью. Еще в IV веке возник у предков теперешних японцев боевой клич «джо и» — «изгнать варваров». Первоначальными варварами — в греческом смысле, т. е. говорящими на непонятном языке — были предки волосатых айну и дикие племена кумасо, которых покорял огнем и мечом император-воин Ямато Такеру. Этот клич был возрожден в XI веке, во времена Кублай-хана, когда самая большая в истории человечества десантная армада вышла в Японское море, дабы присоединить Японию к Татарскому ханству. Но налетела буря, «божественный ветер» (камикадзе), корабли рассеялись — предвосхищая сходный конец Великой Армады короля Филиппа. Эти события были в сводках последних известий еще во время путешествия Марко Поло на Дальний Восток, и он разукрасил их всеми красками, как средневековую рукопись.

Подлинными первыми иностранцами, несшими богатую культуру, стали для японцев китайцы — блистательный Китай династии Тан. Тан произвел огромное впечатление на островитян и началось заимствование всего — языка, письменности, обычаев. Дело дошло до того, что к X веку только женщины писали по-японски, мужчины считали, что это ниже их достоинства и писали только по-китайски. И вдруг все окончилось. Прекратили посылать послов в Китай, отослали обратно китайских послов и началась изоляция.

Через несколько веков к берегам Японии причалили испанцы и португальцы. Они принесли в Японию огнестрельное оружие и Евангелие. Многие японцы, на которых произвело впечатление первое, взялись и за второе. Можно найти и менее циничное объяснение. Страна полностью открылась перед Западом, начался массовый переход в христианство. Европейцы обладали влиянием и на различных феодальных князей, что было важно в тогдашнее Смутное время. Но, когда Токугава Иэясу удалось справиться со своими противниками и стать сегуном, он сразу взялся за вытеснение иностранцев; огнестрельное оружие было уже завезено в достаточных количествах. Ворота Японии вновь захлопнулись — на триста лет.

Японские христиане остались в скверном положений «вражеских агентов». Токугава, консерватор по характеру, решил выкорчевать европейские влияния и христианство, и вернуться к традиционным японским идеалам. От уличенных христиан требовали попрать распятие ногами и произнести при этом страшную и несколько неожиданную клятву: отступник клялся Христом и Девой Марией, что, если он возвратится к вере в Них, то попадет прямо в христианский ад и душа его погибнет. Упорствовавших распинали.

Недалеко от Нагасаки, оплота христиан на острове Кюсю, выдается в океан узкий полуостров Шимабара. Здесь японские христиане дали последний бой своим гонителям. Вдоль перешейка они выкопали глубокий ров, воздвигли вал и превратили полуостров в крепость. К ним примкнули многие бедные крестьяне Кюсю. Осада длилась несколько месяцев. Правительство Токугавы попросило у голландцев, стоявших в гавани Нагасаки, делом подтвердить, что они не питают симпатий к католикам и не преследуют «подрывных целей». Доказательством должна была стать бомбардировка Шимабары. Когда встал выбор между обстрелом японских христиан или потерей торговых привилегий, голландцы послали корабль, который несколько дней обстреливал повстанцев с моря, не причинив им, впрочем, особого вреда.

Правительственным войскам все же удалось проломить укрепления и справиться с повстанцами во главе с «японским мессией» Амакусой Широ. Пленные были распяты. В вознаграждение голландцам было разрешено торговать с Японией и тогда, когда для прочих иностранцев страна была закрыта. Голландцам приходилось, сходя на берег, топтать распятие, но торговля была выгодной и стоила того. В оправдание голландцам скажем, что японские христиане выбрали себе в пастыри испанских иезуитов и инквизиторов, жегших реформатов-голландцев на кострах в Европе. После победы Токугавы не один испанский инквизитор был сожжен японскими властями, и, как отмечает Айвэн Моррис, есть некоторая ирония судьбы в том, что книга о гонениях христиан в Японии, автор которой был сожжен в Нагасаки, была посвящена лучшему другу автора, Великому Инквизитору кастильскому, который тем временем жег еретиков в Мадриде.

Изоляцию Токугавы сломили американцы в середине прошлого века. Они послали флот «черных кораблей» под командованием коммодора Перри в Токийский залив с требованием «открыть Японию» после трехсот лет изоляции. Перри вручил ноту правительству сегуна. Правительство попросило год отсрочки — подумать. Перри ушел и вернулся через год. Перебранка в стране продолжалась — что делать с заморскими варварами, если нет возможности их изгнать. Наконец, сегун сдался и американцам было вручено знаменитое послание: «Восхищен предложением из далекой заморской страны, пусть вовеки продолжаются наши связи». Американцы получили разрешение направить в Японию своего посла.

Вскорости американский корабль доставил на острова чрезвычайного и полномочного посла Таусенда Гарриса, и высадил его в порту, специально отведенном для контактов с иностранцами — в маленькой рыбачьей деревушке Шимода. Шимода связана неразрывно по сей день с послом Гаррисом и с «неметчинской О-Кичи».

Проститутки, спавшие во время оккупации 1945 с американскими солдатами, заявляли: мы своими телами защищаем чистых дочерей Японии, — если бы не мы, их бы всех изнасиловали. Этот своеобразный вид «жертвы» повелся с «неметчинской О-Кичи».

В Шимоду стоит поехать глубокой зимой, в феврале, когда в Токио собачий холод и в японских домах стынет вода в ванной. Тогда садитесь на электричку и поезжайте на полуостров Изу, в двух часах от Токио. Этот полуостров резко выдается в океан напротив горы Фудзи, и омывает его берега теплое течение Куросио. Поэтому там раньше зацветают цветы и зима не так сурова. В центре полуострова — маленький городок Ито с горячими источниками, который был в большой моде в прошлом. Сейчас, слава Богу, его популярность миновала и он остался прелестным и старомодным. Впрочем, его 700 источников «окультурены». Один из них славится тем, что наполняет ванну чистого сплошного червонного золота. Когда еще при коммунизме будут туалеты из золота — а в Ито уже есть золотая ванна и немало желающих в ней искупаться: считается, что у золота особые целебные свойства.

Неподалеку от Ито старинный храм и дом, где жил в изгнании Иоритомо-но-Минамото (запомните это имя!), японский Сталин одиннадцатого века. С другой стороны — памятник герою фильма и книги «Сегун», Уильяму Адамсу, или Анджину Миюре, по-японски. Этот английский лоцман, оказавшийся в Японии после кораблекрушения, сдружился с сегуном Токугава Иэясу и построил для него первые океанские корабли. Он похоронен в своем имении близ Иокоски, где и сейчас стоит американский военно-морской флот.

По Изу шел молодой Кавабата Ясунари, и здесь он пленился танцовщицей, о чем рассказано в его «Танцовщице из Изу», совсем непохожей на утонченно-сенильный «Замок спящих красавиц». Продолжайте пробираться на юг, к оконечности полуострова. Вы увидите на своем пути цветение сливы и персимона, а если зима не очень холодная, то и первую ветку сакуры, которой еще ждать да ждать в Токио. А на самой оконечности перед вашими очами предстанет очаровательный рыбачий городок с живописным портом — Шимода.

Во времена Гарриса это был край света. Японцы не хотели никаких контактов с американцами и прибегали к тактике проволочек и отлагательств. Чтобы Гаррису не было скучно, они решили, по доброй традиции Кончака и Гзака, послать ему девицу. В Шимоде, в маленьком храме, где был подписан первый японо-американский договор, расписана на стенах вся печальная история этого первого романа японки с иностранцем. Вот юная О-Кичи, не ведая забот, резвится на лужайке с подружками, а вот она принимает ухаживания соседского плотника. А вот ее силой забирают чиновники и отводят в дом «немчина».

В наши дни японцы говорят вежливо «гайкокуджин» — «человек из иноземной страны», или короче и грубее «гай-джин» — «иноземец». Но раньше было в ходу слово Тоо-джин, где джин — «человек», а Тоо — японское произношение китайского слова Тан, название блистательной китайской династии, с которой в далекой древности японцы поддерживали связи. Других настоящих иностранцев японцы не знали (кроме корейцев, которые в счет не шли), поэтому все иностранцы считались китайцами, как у русских все иностранцы назывались немцами.

После прихода в дом консула О-Кичи испытала всю силу социального остракизма, как испытала бы его белая американка, живущая с негром в Алабаме или русская, общающаяся с грузином в Новосибирске. Если бы она спала со псом, наверно, это не так уронило бы ее в глазах окружающих. Правда, Гаррис в своих дневниках и письмах отрицал связь с О-Кичи — она была, мол, просто служанкой. Однако народ решил по-иному. Когда через некоторое время Гаррис покинул Шимоду (американцы поняли, что Шимода — это слишком далеко, и потребовали перевода посольства в Иокагаму), он и не подумал взять с собой О-Кичи. Ее жизнь была сломлена. О браке ей нечего было и думать, она стала куртизанкой, запила горькую и в конце концов утопилась.

В последнее время, правда, появились другие версии этой романтической истории, но им дал гневную отповедь мэр Шимоды. И не случайно: история О-Кичи привлекает туристов в Шимоду и мало кто пропускает маленький музей рядом с храмом, куда нет доступа детям до 16 лет и где картинки из жизни О-Кичи перемежаются древними японскими фаллическими скульптурами.

После Гарриса наступила самая критическая пора в отношения японцев с внешним миром. Самоуважение японцев упало до нуля. Иностранные канонерки свободно обстреливали берега Японии, иностранные консулы правили в Иокагаме и Нагасаки, как в Шанхае. Традиционная Япония рухнула, сегун уже не мог править страной. Тогда возникло движение, именуемое Реставрацией Мейдзи. Во главе его стояли молодые самураи из Мито, Тосы и Чошю. Возмущенные слабостью Японии перед лицом европейской и американской силы, они искали решения в возврате к исконно японскому, к императору и союзу самураев.

В городке Мито, неподалеку от замка младшей ветви Токугава, находилась Школа бранных искусств; в ней учили молодых самураев джиу-джитсу, фехтованию, а главное — рыцарскому духу бушидо. Ученики Мито были самыми реакционными революционерами в истории. Они были против всего европейского и «западного», за чисто японское. Но они поняли диалектику судьбы — чтобы восстановить славу Японии и отразить европейских варваров, нужно было научиться технике варваров, для отражения Запада нужно было превратить Японию в запад, для победы — уничтожить смысл победы. Им была бы по вкусу победа, завоеванная самурайскими мечами, но это не было дано.

Из вящей реакционности ученики Мито предпочитали сегуну — императора, туманную фигуру из далекого прошлого. Императоры не правили Японией уже тысячу лет, а то и больше. Даже в золотые дни Хэйан-Кё страной практически правили династии аристократов: кланы Фудзивара, Сога, Мононобе. Затем вся власть перешла в руки сегунов — Гэндзи, Ходжо, Токугава. Императоры оставались, как меровингские короли, невидные, неслышные, в тени и пыли дворца в Киото, исполняя скорее сакральную — как верховные жрецы Шинто и боги — чем светскую роль. Подлинные правители страны всегда спокойно относились к императорам, понимая, что их и сменить нетрудно. И действительно, императоров меняли почем зря, оставаясь в пределах той же обширной императорской фамилии. Во времена гражданских войн у каждой стороны был свой император, зачастую малолетний, как несчастный малыш Антоку, утонувший в битве при Дан-ноУра, около Шимоносеки. Только консерватизм и традиционализм Токугава удержал их от ликвидации империи или от замены династии. Тем не менее в Японии подспудно существовала «лоялистская», про-императорская традиция, стремившаяся к возврату в далекое прошлое, когда императоры правили страной. Сочетание этих реакционных идей породило Реставрацию-революцию Мэйдзи, сделавшую Японию самой передовой державой мира во многих отношениях.

(С другой стороны, передовые идеи не всегда приводят к хорошим результатам, как нам известно на опыте России. С третьей стороны, полное развитие идей Мито привело к японскому фашизму, Хиросиме и капитуляции. С четвертой стороны...)

Пятнадцатилетний император Мэйдзи был готов поставить на фехтовальщиков из Мито. Динамика движения была такова, что вскоре двадцатитысячная армия бакуфу была разбита на голову четырехтысячным ополчением лоялистов. Однако и победители были обречены — их феодальные идеи не соответствовали требованиям времени.

Япония нуждалась в большой армии, а не в отрядах самураев. Когда была создана армия, правительство запретило самураям носить меч. Князья — даймё — различных уделов отказались от власти и их земли стали провинциями единой Империи. Япония не вернулась в далекое прошлое, о котором мечтали фехтовальщики из Мито — она попала в сказочное настоящее.

После победы Мэйдзи на щит были подняты «лоялисты» прошлого, стоявшие за императорский дом и против сегунов. Среди них самым знаменитым был Кусуноки

Масашиге Кусуноки восстановил императорскую власть в стране за 500 лет до Мэйдзи, когда безвластный император Го-Дайго отказался подчиниться приказу сегуна из Камакуры (последнего преемника Минамото Иоритомо) и отречься от престола в пользу молодого племянника: сегуны, а до них — канцлеры, любили часто менять императоров, чтоб не засиживались и не привыкали к власти. Сегун двинул войска против императора, но потерпел поражение в бою с партизанскими отрядами Кусуноки. Один из приемов, которыми Кусуноки добился победы, достоин упоминания и запоминания.

С несколькими сотнями сторонников Косуноки заперся в импровизированной крепости в Акасаке — не роскошной части Токио с тем же названием, славной ночными барами и клубами, а в лесистой долине у подножья горы Конго, к западу от Осаки, — и долго отбивался от осаждавшей его десятитысячной армии. Когда, после трех недель осады, у него осталась только горстка соратников, он решил ускользнуть. Для этого он велел вырывать огромную яму, в нее сложили трупы павших воинов, а сверху навалили гору угля и хвороста.

Затем, темной ночью осажденные сняли свои доспехи, переоделись в цвета своих врагов и спокойно вышли из крепости маленькими группами: часовые сегуна приняли их за своих. Когда все ушли, последний защитник поджег хворост и бежал.

В хронике тех лет «Повесть великого мира» говорится: «Нападающие были изумлены пожаром. «Значит, крепость пала!» — восклицали они торжествующе. — «Не давать пощады врагу! Никого не щадить!» Когда огонь догорел, они вошли в укрепление и увидели огромную яму, заваленную углем и набитую обогревшими трупами. «Увы нам, — воскликнули они. — Значит, Кусуноки покончил с собой! Хотя он был и враг, он погиб достойно, как воин». И все хвалили и славили его».

Похвалы были преждевременны — ускользнувший Кусуноки продолжил войну и добился реставрации. Но Го-Дайго сделал ту же ошибку, что и Людовик XVIII — он не учел, что в стране возник новый класс, не желающий отдать всю полноту власти старым аристократам. Прошло три года и самураи свергли Го-Дайго, пытавшегося править с помощью придворных. Правда, Го-Дайго и тут не уступил — он бежал на гору Иошино и начался период Двоецарствия, продолжавшийся около 80 лет. «Северный» император в Киото пользовался поддержкой сегуна, «Южный» в Иошино оставался независимым, но власть его далеко не распространялась. При Мэйдзи было решено, что именно «южный» двор был законным, но и сам Мэйдзи был потомком «северной» ветви.

Архаичная традиция лоялистов не исчерпала себя с победой Мэйдзи: прошло несколько лет после реставрации, и один из ее вождей, лоялист Сайго Такамори, поднял мятеж против законного правительства, обвиняя его в сговоре с купцами и в модернизации.

Новейшим лоялистом был Мишима Юкио, один из самых известных современных писателей. Мишима верил в красивых молодых людей, в Японию самураев и императора, в чистоту выпавшего снега, в шинтоистские храмы, в камикадзе. Почти пятнадцать лет назад Мишима с группой единомышленников пытался восстановить чистую имперскую власть. Заговор окончился ничем — никакой угрозы режиму этот романтик не представлял. После поражения Мишима и его ученики совершили ритуальное самоубийство — сепуку — харакири.

Машиму и его предшественников — заговорщиков 30-х годов — называют фашистами на европейском парлансе, что не совсем верно. Европейские фашисты шли на компромисс с промышленно-торговыми корпорациями; несмотря на свой флирт с мифологией и традицией, они рассчитывали на современное оружие, Мишима и прочие «ультралоялисты» были против корпораций и бомб, за императора и мечи.

Обычные японцы наших дней мало интересуются императором. Чтобы столкнуться с подлинно верноподданными чувствами, нужно обратиться к иностранцам.

Однажды меня пригласили на вечер поэзии при токийской католической церкви. Сестра Мария Филомена с Филиппин читала свои стихи, только что вышедшие в свет отдельной книжкой. Половина стихов была посвящена очарованию кронпринцессы Мичико, а вторая — благородству Его Императорского Высочества принца Хироо. Стихи были примерно такими:

Что делает кронпринцесса Мичико,

Когда она встает поутру?

Она встает раньше солнца и т. д.

или:

Когда принц вошел в комнату,

я ощутила волну достоинства.

Меня поначалу смутило идолопоклонство доброй сестры, но потом я вспомнил, что слабость к аристократии не вчера началась и не завтра кончится, и даже революция не помогает, судя по некоторым фильмам Михалкова и Бондарчука.

В наши дни иностранцы в Токио, как правило, народ скучный и деловой, в большинстве — агенты крупных американских торговых компаний. Дон, автор популярной колонки в местной англо-язычной газете, очень точно описал их в своей книжке под названием: «Не сырой рыбой единой». Так его герой, типичный бизнесмен, попадает в Японию:

«Я пришел домой и сказал жене Сарре и сыну Дику: «Мы едем в Японию». «Почему?» — спросили они хором. «Потому что меня посылает туда компания». Жена полезла за атласом мира, посмотреть, где это — Япония. Сын был против — ему не хотелось расставаться с компанией дружков. Но мне не хотелось расставаться с моей компанией, и так мы оказались в Японии».

Довольно типичная история — американцы в Токио знают лишь, что Токио очень далек от Кливленда, штат Огайо или другого центра мироздания. По приезде они стараются жить, как на родном Среднем Западе и горько жалуются на азиатчину и на то, что их товары не покупают. Говорить с этими людьми трудно, весь их жизненный опыт — это одноэтажный американский городок и десяток мировых столиц, которых они не заметили. Японцы их прекрасно принимают и водят в традиционные японские рестораны, после чего они тихо жалуются, что их кормили «червями и сырой рыбой» и бегут съесть бифштекс с картошкой.

Иностранная колония почти в любой стране — явление удручающее, но чем восточнее — тем сквернее, и в Токио — не исключение. Зайдите в клуб иностранных корреспондентов, и там вы натолкнетесь на бледнолицых охотников, ругающих «проклятых япошек» за стаканом пива и шлющих зловещие статьи о «желтой опасности» в свои редакции. Большинство в клубе, впрочем, это японские дельцы, ставшие членами этого расположенного в центре клуба, чтобы проводить там деловые встречи.

Конечно, есть и совсем другие люди, которых встречаешь в театре Но, которые интересуются страной и которые попали в Японию не только потому, что их послала сюда «Дженерал Моторс». На пасхальном ужине в Кобе мы познакомились с одним молодым учителем из Нары, американским евреем, уже десять лет живущим в Японии. Он свободно говорит, читает и пишет по-японски. Он рассказал нам необычную историю, достойную занесения в книги Дзен.

Он получил однажды извещение о болезни отца и помчался домой в Нью-Йорк. Он ворвался в родительский дом, сбросил туфли у входа — это абсолютный рефлекс у всех, живущих в Японии — прошел в комнаты и встретил плачущую мать. Она посмотрела на него, на его ноги в носках и сказала: «Значит, ты уже знаешь...» Его отец скончался, и ему, сыну, нужно было по еврейскому закону провести неделю в строгом трауре — без огня, без горячей еды, с занавешенными зеркалами, и в первую очередь — в одних носках, без туфель...

Однажды он пригласил нас домой, где, к моему смущению, нас принимала его «жена» — молодой японец лет двадцати, с подлинно женской грацией. Он — или она — изготовил прекрасный ужин и подливал нам саке, наклоняясь всем телом, как умеют только японские женщины.

Самые образцовые японские женщины — это мужчины, играющие женские роли в театре Кабуки, онна-гата. Настоящие девушки приходят в театр поучиться у этих профессионалов, как себя держать. Онна-гата — это особое амплуа, и эти актеры редко переключаются на обычные мужские роли. Герой повести Танизаки «Противный старик» решает переспать с одним из них. Ему это удается, но он с огорчением замечает, что онна-гата ведет себя совершенно, как женщина, и в постели — ему не удается заметить ничего «неженственного», особенного в актере.

У японцев однополая любовь допустима. В «Повести о принце Гэндзи» рассказывается, что однажды принц ухаживал за недоступной дамой, которая ни за что не хотела явиться на свидание. После долгих попыток добиться ее, принц махнул рукой и нашел удовлетворение с ее братом, весьма похожим на нее.

Иностранец всегда остается иностранцем в Японии, даже если он родился там. Это неплохо — сколько бедняг страдает от неразделенной любви к стране, где они случайно родились или застряли. Иллюзия гражданства усугубляет их подлинную иностранность.

Ионичка Зайс родился в Японии, но японцем от этого не стал. Ну ладно, его родители — шведка и осевший в Израиле русский еврей. Но даже если бы кто-нибудь из родителей акачана и был бы японцем, и это бы не помогло — все равно не получить было Ионичке японского паспорта с восходящим солнцем, а тем более японского ханко — фамильной печатки, которая служит японцам вместо подписи. Эти ханко регистрируют в муниципалитете по достижении соответствующего возраста, и без него нельзя ни деньги получить в банке, ни заключить договор. Оно и разумно: ведь писать иероглифы — дело трудное и не всякому под силу. Иностранцам ханко не положено, не бывает и ханко с латинскими буквами. Обычай признает только китайские иероглифы.

У Ионички не было ханко, но зато у него было японское имя, которое нашла для него наша нетипичная японка Мисако. Японское имя Зайса произносилось так же: Иони, а писалось двумя иероглифами, где первый означал «океан» и произносился «Ио» , а второй, очень хитрый, обычно читающийся «джин», читался на китайский лад «ни»  и выражал милосердие, участие и сострадание, как, например, в одном из прекрасных имен Будды: Ноо-джин, где «Ноо» — то же, что и в названии театра Но, и означает в данном случае «создатель», «творец» (а в названии театра — «творчество»), а вместе — «создатель сострадания», «творец милосердия».

Японцы так и ахали, прочтя — на слух трудно было понять — японское имя Зайса: «океан участия». Им это льстило, да и мал был Зайс для этого имени. В старину детям давали детские имена, и лишь с годами они получали имена взрослые — так маленький Ушивака-мару стал принцем Иошицуне.

Когда Зайсу исполнился месяц с лишним, мы взяли его и поехали в древнюю столицу Японии, в Киото — показать ему этот дивный город на берегах речки Камо. Некоторые споры не решить никогда, например, даже потомству не удастся установить, какая водка лучше — русская или польская. К числу таких споров принадлежит и спор двух столиц — Токио и Киото. Отношения между жителями двух столичных районов — как между москвичами и ленинградцами, или тель-авивцами и иерусалимцами, или жителями Луанг Прабанга и Вьентьяна. Они спорят за первенство во всем, даже в том, где хуже летом. Токио огромен, и его асфальт и бетон раскаляются летом добела и преют в девяностопроцентной влажности. Но Киото, хоть и куда меньше, укрыт кольцом гор, не пропускающим ветерка, в то время, как Токио стоит на берегу Токийского залива, хоть и спиной к нему.

Короче — выбор сделать трудно. У японцев ходит поговорка — «женщина — с Запада, мужчина — с Востока». Когда-то на единственной дороге между Токио и Киото стояла застава, кан, и так эти два района и стали называться — «к востоку от заставы», Канто и «к западу от заставы», Кансей. Восток и Запад у японцев не связаны с Россией и Америкой, но лишь с этой древней дихотомией.

Запад — это родина японской культуры, монархии, аристократии. Еще тысячу лет назад жители Запада и не подозревали, что и в других частях страны живут люди. По мнению тогдашних обитателей столицы, уже за десять километров от Хэйана (старое название Киото) жили только дубины неотесанные, простофили и грубияны. Это представление основывалось на горном рельефе, ужасных дорогах и изобилии застав, где власти выясняли личность прохожего и его намерения.

По своим ужасным дорогам жители древнего Хэйана — современники Рюрика, Трувора и Синеуса — ездили на каретах, запряженных волами, и мучились неимоверно. К верховой езде тогдашние аристократы относились как аристократы нынешние — к мотоциклу, то есть регулярным средством транспорта не считали. Поэтому старались вовсе никуда не ездить.

От Киото до Уджи — час езды на велосипеде, но во времена Хэйан Уджи казалась далекой, как Камчатка. Житель столицы, принц Ниоу влюбился в девушку из Уджи, рассказывается во втором томе «Принца Гэндзи», но ездил к ней нечасто, что чистосердечно объясняет так: «Даже глубокое чувство приязни с трудом выдерживает муки поездки к вам в Уджи».

Наконец, после долгого романа, принц Ниоу решил перевезти провинциальную красавицу в столицу, в свой дворец (классические японцы были полигамны). По дороге из Уджи в столицу, мучась в карете, девушка испытала дорожные лишения, которым подвергался принц во имя любви к ней, и, пишет Мурасаки, «На этой изматывающей горной дороге она поняла подлинную причину колебаний принца, которые ранее казались ей признаком холодного сердца».

Другой столичный житель, блистательный поэт и аристократ, Аривара-но-Нарихира, герой и автор «Повестей Изе», однажды попал в дальнюю деревню (теперь это пригород Киото), и там у него завязался короткий роман с прелестной поселянкой. Когда ему надо было уезжать, ни начертал для нее несколько строк:

Если б сосна Курихары

была человеком,

я взял бы ее с собой в столицу —

на память о дороге.

Смысл этого четверостишия оскорбителен и ясен — поэт не считает деревенскую девку за человека в полном смысле слова; она груба и неотесана, как сосна Курихары, но даже если б она вдруг обернулась человеком, то и тогда он взял бы ее с собой лишь как дорожный сувенир. Однако, продолжает повествование, девушка была страшно рада. Почему? Она поняла только третью строку.

О дальнем востоке тогдашние жители столицы мало что знали. Даже на чудо красоты и на символ Японии — на гору Фудзи — японцы обратили внимание позднее — слишком она была далека. Сэй Сёнагон, «этот великий классификатор и регистратор» (Айвен Моррис) даже не упоминает Фудзи меж сотни гор, отмеченных в ее «Записках у изголовья». Да и кто видел Фудзи, кроме провинциалов и диких восточных самураев? Только княжна Сарашина, молоденькая дочь провинциального правителя, проехала мимо идеального конуса горы в тысячном году и пришла в восхищение. Да и потом туда не так часто ездили, ибо, как сказал поэт:

Хорошо видеть гору Фудзи во сне:

Ни тебе дорожных хлопот, ни расходов.

Мы, жители Токио, подымались на Фудзи, что, в общем-то не очень трудно. Само восхождение занимает 6—8 часов, и на тропинке, ведущей наверх, видишь сотни японцев, хлопающих в ладоши и распевающих молитвы - славословия горе, чистоте ее снега и правильности ее формы. Восход солнца с вершины Фудзи считается одним из прекраснейших зрелищ в мире, поэтому мы поднимались ночью, гуськом.

На вершине — просторная хижина, туда все забегают погреться от жгучего холода высот, чтоб немедля выскочить снова, и смотреть не насмотреться на сказочный вид с горы, пока она не покрылась шапкой облаков. Был бы с нами Козьма Прутков, он написал бы:

Шапкой облаков покрылась гора Фудзи.

Одинокой вошью остался я под шапкой.

Хотя главный город некогда провинциального Востока, Токио давно стал столицей, все же в нем силен плебейский элемент — куда сильнее, чем в Киото. Вообще, плебсу родина — Токио. Речь идет о том веселом, жизнерадостном плебсе, что ходил в деревянных гэта и обмотках, хлебал, причмокивая, собу - лапшу из гречки, пахнущую теплом и японским домом, обожал театр Кабуки и остался жить на его сцене.

Исраэль Шамир