Нью-Йорк называют столицей мира. Сюда приезжают самые известные политики, художники и бизнесмены, самые яркие личности нашего времени. Их мнение интересно многим. А в Нью-Йорке их ждет Виктор Топаллер, который умеет разговорить даже самого замкнутого человека. Тем более, что со многими гостями его связывают давние дружеские узы...

– В Нью–Йорк приехал злодей и любезно пригласил нас к себе. Кто же откажется прийти в гости к настоящему злодею? Итак, Борис Акунин. Григорий, добрый вечер. Акунин – это псевдоним, поэтому я вас называю не Борис, а Григорий, хотя большинство ваших читателей и почитателей уверены, что обращаться к вам надо Борис. Первый вопрос такой: достаточно проявил знание японского языка, сказав, что Акунин – это злодей?
– Правильно. Аку – это зло, нин – это человек, значит – человек зла, злодей.

– Значит, все верно. Псевдоним – «злодей». Почему? Какая–то была особая идея или «с потолка»?
– Нет, совсем не с потолка. Я свято верю, что название вещи определяет ее судьбу, в том числе и название проекта, имя человека и так далее. Поэтому я долго выбирал, как мне назвать этот новый литературный персонаж, который я создаю. Там целая история. Во–первых, сначала читатели думали, что имеется в виду анархист Бакунин, потому что «Б. Акунин» – так были подписаны первые издания книжек. Потом где–то к четвертому роману, когда появилась японская линия, наиболее просвещенные в восточных делах читатели стали догадываться, в чем здесь дело. А дело совсем не в Бакунине. И не в том, что я считаю себя злодеем или что–то собираюсь злодейское учинить над читателями. Нет, штука в другом. В том, что главные герои всех моих книжек – это не положительные персонажи, которые всегда более или менее одинаковы, а нехорошие люди, злодеи. И мои книжки создают целую галерею злодеев. Причем меня интересуют не мелкие бесы, не скучное повседневное зло, а зло демоническое. Потому что оно представляет настоящую опасность, оно соблазнительно, оно непредсказуемо, оно бывает очень красиво. В моих книжках вы не найдете злодеев мелких, скучных и неопасных. Каждый из них – это достойный противник. Каждого из них победить – целая история, и не всегда у моего героя это получается. А если даже и получается, иногда читатель закрывает книжку и думает так: «Черт, кто знает, может быть, злодей был прав?»

– Григорий Шалвович Чхартишвили... Фамилия непростая. Неправильно произнес?
– Почти правильно: Чхартишвили. Чхарт – это по–грузински «маленькая черная птичка». Я когда был в Чехии, мне сказали, что это та же самая птичка, которая по–чешски называется «кафка».

– Интересно... Кафка по–чешски, чхарт по–грузински, злодей по–японски... Григорий Шалвович, а с чего начиналось? Вы заканчивали ведь МГУ, верно?
– Я заканчивал МГУ когда–то, да. Институт стран Азии и Африки. По образованию, по специальности, по опыту своей предыдущей литературной работы я японист.

– Занимались японской литературой, профессиональный переводчик. Ваши переводы неоднократно публиковались, и японская литература стала достоянием российского читателя во многом благодаря вашей работе... И вы пришли работать в уникальный журнал «Иностранная литература» или, как ее называли, «Иностранка». Пришли, правда, тогда, когда «золотое время» «Иностранки» осталось позади. Времена, когда благодаря этому журналу, мы познакомились с Сэлинджером и Воннегутом, Мориаком и Моравиа, Амаду и Саган, с «черной птичкой» Кафкой, прочитали «Вечер в Византии», «Аэропорт», «Аварию» Дюрренмата
Все это мы открывали благодаря «Иностранке».
– Меня пригласили в редакцию журнала в 86–м году. Это было особенное время. Я очень хотел работать в этом журнале, но в советские времена это было невозможно. Это было, в общем, закрытое, режимное учреждение. Там вся верхушка, по–моему, была из КГБ, в каких–то больших чинах. Главный редактор тогдашний был бывший заместитель Молотова. И все было соответствующее – такой «первый отдел». Я когда туда пришел, все были в костюмах и в галстуках. В 86–м году что–то начало меняться. Уже начались какие–то первые признаки того, что потом было названо перестройкой. И меня пригласили работать в этот журнал. Все перемены, которые происходили в стране, в литературном и журнальном мире, происходили на моих глазах, и я даже в некоторой степени в них участвовал. Это было очень интересное время. Адреналиновое.

– Некорректный вопрос
Мистификация продолжалась довольно долго: Григорий Шалвович Чхартишвили никак не хотел признаваться, что Фандорин – это его персонаж, что нашумевшие книжки принадлежат его перу, что он и Акунин – одно лицо... Было ли это связано с тем, что Григорий Шалвович Чхартишвили испытывал определенный дискомфорт, – что вот он – серьезный писатель, переводчик вдруг занялся «легким» жанром, этакой ерундой, и ему немножко стыдно, как–то не по себе?
– Да–да, конечно, мне было очень не по себе, и я ни в коем случае не хотел, чтобы это стало известно, потому что и сейчас–то еще к авторам массовой литературы в нашем литературном мире отношение остается настороженным. А уж когда я начал этим заниматься – несколько лет назад – тем более. Это было что–то совершенно невообразимое! И сейчас–то многие из наших журнальных деятелей ко мне относятся как к такому, знаете, попу–расстриге. Я даже не могу сказать, чтобы меня обвиняли в халтуре. Халтура – это недобросовестно выполненная работа... Но как можно было взять и променять служение, так сказать, высокой литературе работе на потребу рынка, публики и так далее?! Ну, я, собственно говоря, по этому поводу совершенно не угрызаюсь и думаю, что сделал все правильно. И, более того, мне кажется, что занятие беллетристикой – дело более важное, чем занятие серьезной литературой, потому что серьезная литература, во–первых, дается очень немногим, а, во–вторых, рассчитана на очень небольшой круг ценителей. В то же время и культурная, и социальная и какая угодно роль массовой культуры вообще и массовой литературы в частности... Когда начинаешь об этом задумываться, когда видишь, что она делает с людьми – понимаешь, насколько это серьезное дело.

– Можно определить жанр, в котором работает Борис Акунин, как «чтиво для интеллигенции»?
– Ну, когда я этот проект придумывал, я примерно так это для себя и называл. Потому что огромное количество моих знакомых обожает и тогда обожало читать детективную литературу, но они стеснялись этого и заворачивали книжки в ярких обложках в газетку. Сейчас ситуация изменилась, сейчас не стыдно читать в России детективы. Но в то же время мой проект перерос свои первоначальные рамки. Сейчас у меня в России уже очень много читателей, которые относятся к совершенно иным слоям – и возрастным, и социальным, и образовательным. Уже нельзя сказать, что я пишу исключительно для интеллигенции, это не так.

– Григорий Шалвович, а вам не кажется, что в определенной степени с вами произошла любопытная вещь... Знаете, в свое время люди, которые совсем не знали поэзии, на вопрос «Кого вы любите из поэтов?», мгновенно отвечали: «Мандельштам, Пастернак, Ахматова, Цветаева». Причем, Ахматову они не читали вообще, про Пастернака слышали, что–то там по поводу того как «свеча горела на столе»... Но это модно, это престижно, говорит о хорошем вкусе. Вам не кажется, что это немного похоже на массовое поклонение Акунину? Модно и правильно его любить...
– Вы знаете, нет. Так было года два назад, когда действительно была мода, когда у меня всячески добивались интервью глянцевые журналы и так далее, и тому подобное. Мода на Бориса Акунина прошла, к счастью. Я долго и терпеливо ждал, пока это закончится. Мода – вещь полезная в том смысле, что она расширяет круг твоих читателей, пока она есть. Потом она уходит, и ты остаешься с тем кругом, которым ты за это время обзавелся. Потом он начинает сужаться или расширяться, но расширяться гораздо медленнее. Нет, я сейчас ни в коем случае не вхожу в джентльменский набор какого–нибудь московского или питерского сноба. Глянцевые журналы, слава Богу, меня оставили в покое. Я, правда, в любом случае совершенно точно не стал бы иметь с ними дело, потому что их интересуют вопросы личной жизни, а не литературы, а я про личную жизнь не люблю рассказывать. Нет–нет–нет, думаю, что нет, думаю, что сейчас у меня действительно довольно большая читательская аудитория в России. Это люди, которые не читают критические статьи, которые не листают «Vogue», «Marie Claire», что там еще эта публика московская смотрит...

– Мне показалось, что если спросить, что вы любите в жанре детектива, то вы ответите, что вам ближе классика: Конан Дойль или Агата Кристи. Нет?
– Если брать классику, то есть огромная разница между Агатой Кристи и Конан Дойлем. Примерно такая же, как вы знаете, есть партия Толстого и партия Достоевского. Так вот, есть партия Агаты Кристи, и есть партия Конан Дойля. Разница здесь в следующем, на мой взгляд. У Агаты Кристи гораздо хитроумнее и изобретательнее сюжет. Но Агату Кристи ты никогда не станешь перечитывать, потому что когда узнал, кто убийца, тебе уже становится неинтересно. У Конан Дойля фактура, ткань повествования важнее, чем развязка. И я, безусловно, отношусь к партии Конан Дойля, потому что мне хочется писать такие детективы, которые через некоторое время человеку захочется перечитать снова, даже если знаешь, кто убил.

– Булгакова любите?
– Да, очень люблю. На первом месте для меня «Белая гвардия». Я считаю, что это практически безупречное произведение. На втором – «Мастер и Маргарита». «Собачье сердце» – да, тоже. И главное, чем меня энергетически заряжает Булгаков, это отношением к своему письму и к своему читателю. И для меня лозунг, когда я сажусь за компьютер – это булгаковское: «За мной, мой читатель!» Потому что Булгаков, с моей точки зрения, идеальный беллетрист. Я не вижу в этом определении ничего оскорбительного, потому что беллетрист – это писатель, который пишет не для себя, не наедине с зеркалом, а который работает для читателя и не забывает о нем ни на минуту. Он его все время чувствует и ведет за собой. И следит за тем, чтобы нить между ним и читателем всегда была натянута, чтоб звенела, чтоб не провисала, не обрывалась и так далее.

– Вы все время еще и развлекаетесь с вашим читателем, играете с ним. Такое ощущение, что то вы ему подмигиваете, то пытаетесь его носом ткнуть в стол, то трескаете кулаком в ухо – так аккуратненько, но
Все время идет этакая игрушка. Это верно?
– Безусловно. Безусловно. Я с читателем обращаюсь примерно так, как, я не знаю.., как кавалеры обращаются с дамой. Потому что правила, в общем, одни и те же. Правила отношения с прекрасным полом примерно те же, что и отношения с читателем. Если ты хочешь, чтобы дама тебя как можно больше любила и чтобы ты ей не надоедал, нужно всего лишь три вещи, как мне кажется. Нужно ее время от времени смешить, нужно ее немножко дурачить и нужно ее иногда пугать, но не очень сильно. Если ты это делаешь в определенной последовательности, я думаю, ты ей не скоро надоешь. То же самое примерно я и пытаюсь.

– Григорий Шалвович, я где–то прочел, что Акунин свои романы пишет с чудовищной скоростью. Месяц, полтора, два – и роман готов?
– Это было так вначале. Я действительно первые романы писал быстро. У меня уходило месяца по полтора на роман. Сейчас не так. Сейчас это происходит все медленнее и медленнее. У меня предыдущий роман занял полгода, раньше бы я успел четыре романа написать за это время. Роман, который я пишу сейчас, займет еще больше времени. Это объясняется вполне понятными причинами. Во–первых, я начинаю чувствовать усталость от этой игры. Мне уже не хочется так по–щенячьи прыгать и резвиться, как было вначале. Во–вторых, это, как с добычей полезных ископаемых: сначала ты выбираешь пласт, который лежит просто наверху, потом, по мере того, как ты уходишь все глубже и глубже, все больше затрат сил и времени уходит.

– А это не объясняется еще и тем, что когда вы начинали, стояла задача, если называть вещи своими именами, подработать, и отношение было к этому более наплевательское, а сегодня оно гораздо более серьезное? Ну, скажем так: слудил один роман, слудил второй... Где же «муки творчества»? Бабель, говорят, «Любку Козак» переписывал чуть ли не сорок раз, а тут полтора месяца – роман...
– Бабель – человек совершенно другого склада – мазохистического. Это ко мне не относится. Нет, я совершенно ничего не лудил и не халтурил. Я и тогда это делал максимально хорошо, как умел. Просто, понимаете, какая штука: тот вид спорта, которым я занимаюсь – сочинение романов – это такой бег наперегонки с самим собой. Бег с секундомером. Если ты уже прыгнул на два метра пятнадцать сантиметров, ты не можешь прыгнуть на два метра четырнадцать. То есть ты можешь сшибить лбом эту планку, но она должна стоять на двух шестнадцати, а потом на двух двадцати, а потом на двух двадцати пяти. И вот так – без конца. И каждый раз этот самый разбег дается тебе все труднее – это нормально. А иначе и быть не может. Я не написал двух одинаковых книжек ни разу. Потому что самое гиблое дело – это тиражировать успех, когда что–то читателю понравилось, и потом делать «Рэмбо–2», «Рэмбо–3», «Рэмбо–4»... Я бы так не смог, это было бы скучно.

– Итак, экранизация ваших произведений. Вы долго ведь упирались...
– Я долго упирался, потому что, во–первых, мне не хотелось отдавать свое детище в руки чужих дядек. Во–вторых, я был уверен, что поступят с моим детищем при этом плохо, и ставил совершенно невозможные условия. В России тогда – это было несколько лет назад – снимали очень дешевые сериалы. Очень дешевые. И это получалось отвратительно. А мое условие было, что бюджет для фильма, если они хотят его снимать, будет достаточно нестыдный. Там, я не знаю, в десять, в двадцать раз больше, чем они тогда тратили. Чтобы режиссера выбирал я. Чтобы сценарий писал я, и чтобы ничего без меня в этом сценарии исправить было невозможно, чтобы мне не приходилось потом краснеть. Я подписал достаточное количество контрактов, и в конце концов эти мои условия были приняты. И соблюдены были. Никаких юридических конфликтов не было. Но я теперь отношусь к этому делу иначе, потому что фильм – это работа режиссерская, и я как автор книги или как автор сценария не должен путаться у режиссера под ногами. Потому что это такой курятник, в котором должен быть один петух.

– Какой вы человек? Я имею в виду черты характера. Попробую угадать... Спокойный? Добрый? Злопамятный? Хитрый? Обидчивый? Часто влюбляющийся?
– Спокойный, добрый, хитрый, злопамятный – все в точности. Влюбляющийся – нет.

– Кто ваши друзья?
– Мои друзья – очень хорошие, интересные люди. Среди них, естественно, много писателей и журналистов, потому что это все одна компания в Москве.

– Насколько интеллигентнейший переводчик с японского языка, работник журнала «Иностранная литература» и вообще вот такой широко образованный, извините за это, специально говорю неакадемическое слово, грузин, как я понимаю, «московского розлива», потому что подозреваю, что вы и грузинского–то не знаете…
– Не знаю. Я в Грузии прожил один месяц.

– Ну вот видите, как я угадал... Насколько он оказался подвержен звездной болезни? Он чувствует какие–то симптомы? Только не говорите, что ничего не изменилось! Ведь в ощущениях все равно изменилось.
– Изменилось. Моя жизнь изменилась совершенно. И она изменилась в хорошую сторону. Я абсолютно не собираюсь по этому поводу кокетничать. Во–первых, я занимаюсь делом, которое мне нравится. Во–вторых, я совершенно свободен. В–третьих, я могу просыпаться утром не тогда, когда звонит будильник, а когда я просыпаюсь, что само по себе многим будет завидно... Нет, я думаю, что у меня нет никакой звездной болезни просто потому, что все это со мной произошло, когда я был уже во вполне зрелом возрасте и хорошо знал себе цену. Мне трудно было этими внешними обстоятельствами заморочить голову, чтобы я вообразил, что я больше, чем есть на самом деле.

– Хочу еще один вопрос зацепить для меня принципиальный. В последние годы меня преследует ощущение того, что в России творится катастрофа с русским языком. Метрополия языка, на мой взгляд, деградирует. Вы для меня совершенно особый человек в том плане, что я в первый раз увидел нового автора, не просто нового, а безумно популярного, у которого изысканная русская речь. Нарочито изысканная. Я вижу, как вы пристально следите за каждым оборотом, как играете со словом, с построением фразы, получаете удовольствие от игры с русским языком... Как вы относитесь к тому, что происходит сегодня в метрополии языка?
– Спокойно. Без паники. С интересом. Что–то меня, естественно, возмущает, что–то бесит, что–то смешит, что–то веселит. Что касается моих игр со словесностью, то, естественно, это объяснялось тем, что сначала я писал стилистические подражания то Лескову, то Достоевскому, то Чехову. Это была игра с образованным читателем – смотри, как у меня вдруг Чехов взял и превратился в Лескова, а тот вдруг взял и превратился в Достоевского. А потом я тебе – раз, и что–нибудь из современной литературы взял и сунул, ты это заметил или нет? Сейчас я от этой гладкописи подустал. Мне хочется больше шероховатости в тексте и в стиле. У меня есть цикл из современной жизни, жизни современной Москвы, куда я совершенно спокойно, к возмущению значительной части моих читателей, ввожу какой угодно сленг. Очень часто выдумываю его сам, потому что если какие–нибудь ПТУшники могут выдумывать новые слова в русском языке, почему я не могу в конце концов? Мне интересно смотреть на то, как сейчас корчится или, как теперь говорят, «колбасится» русский язык. Мне смешно слушать наши ток–шоу по телевизору, когда все хватаются за сердце и говорят: «Боже мой, что происходит с языком Пушкина!» Хочу напомнить, что во времена Пушкина был адмирал Шишков, который тоже считал, что Пушкин неправильно поступает с русским языком, и так далее, и тому подобное. Ничего! С русским языком все будет нормально! Он пожует, пожует, что ему не понравится – выплюнет, что найдет съедобным – оставит. Сейчас меняется в России все. Меняется жизнь, меняются люди, меняется ментальность, меняется темп жизни, меняется расстановка энергетических полюсов. Естественно, меняется и язык – иначе не может быть.

– Григорий Шалвович, хочу вам пожелать, чтобы и дальше ваша жизнь складывалась так, чтобы вы вставали не тогда, когда звенит будильник, а тогда, когда вы просыпаетесь. А самое главное – чтобы вы продолжали заниматься тем делом, которое вам нравится. Эти ваши слова мне кажутся, собственно говоря, определяющими для любого человека. Наверное, это и есть счастье – заниматься тем, что нравится и получать за это деньги, достаточные для достойной и хорошей жизни.