По словам немецкого философа Теодора Адорно, «писать стихи после Освенцима - варварство». Он имел в виду, в числе прочего, что искусство подвело человека и не оправдало возложенных на него надежд. В каком-то смысле Адорно снял вопрос о соотношении гения и злодейства, поставленный Пушкиным - мы теперь твердо знаем, что они «совместны».

Искусство не делает нас ни лучше, ни умнее, хотя мы очень долго пытались убедить себя в обратном. Музыка Баха или Вивальди, звучащая в нацистском концлагере, давно стала кинематографическим штампом - у некоторых палачей вкусы были довольно изощренными. Гуманистическая поэзия Гете, которую иные из них помнили наизусть, никак не способствовала исправлению их нравов.

Об этой нравственной нейтральности искусства пишет обозреватель канадской газеты National Post Роберт Фулфорд. При этом, однако, он признается, что для него самого искусство занимает в жизни примерно то же место, что и религия в жизни большинства людей.

Надо сказать, что и религия с некоторых пор поставлена под подозрение в пункте нравственности. А если по совести, то не так уж и недавно — до «Аль-Кайды» и Всемирного торгового центра были ведь еще крестовые походы, костры инквизиции и много разного другого. Но это - не та проблема, за которую я здесь взялся. Фулфорд в любом случае не питает иллюзий по поводу нравственных измерений искусства.

Сам Фулфорд, видимо, полагает, что искусство украшает жизнь и создает преемственность культур - лучшим способом понять Древнюю Грецию для нас по сей день остается греческая трагедия. Но такое решение проблемы кажется мне несколько тривиальным. Жизнь можно украсить, допустим, умеренной выпивкой в кругу друзей, а с Грецией разберется археология.

Фулфорд, в частности, пишет о Шекспире - он считает его величайшим художником из всех когда-либо живших, не имеющим себе равных по силе воображения, а Гамлета -  настолько реальным человеческим образом, что он почти годится в собеседники.

Но проблемы, которые ставит Шекспир в своих пьесах, в том числе и в «Гамлете», - все без исключения нравственные, других в человеческой жизни просто не бывает. Каким же образом, даже после Освенцима, они могут не затрагивать наших, так сказать, нравственных струн?

Маяковский, как известно, писал о том, «что такое хорошо и что такое плохо», но и он, как свидетельствует последующая история, не научил нас вести себя лучше. Шекспир и не пытается этого делать. Его герои просто дают нам примеры нравственного или безнравственного поведения в сложных ситуациях, тогда как сам автор не судит героев и предоставляет им полную свободу действия. Иными словами, в отличие от Маяковского, он оставляет своим героям, а вместе с ними и нам, читателям и зрителям, полную свободу выбора. Но при этом мы начинаем понимать гораздо лучше, в чем этот выбор заключается.

Искусство, в лучших своих образцах даже яснее, чем религия, демонстрирует человеку, на какие крайности доброты или злодейства он способен. Но оно не узурпирует его выбора, как это, обычно в приказном порядке, делает религия. Оно является как бы усилителем нравственных сигналов, посылаемых нам жизнью. Прочитавший Шекспира по-прежнему вправе быть Эдмундом или Кентом, Яго или Отелло, Клавдием или Гамлетом. У него просто остается меньше средств маскировать свой выбор от самого себя.

Иосиф Бродский говорил в своей Нобелевской речи, что прочитавшему Диккенса труднее выстрелить в себе подобного. Он, похоже, не читал роман Ивлина Во «Пригоршня праха», в котором главарь разбойников заставляет пленного читать себе вслух Диккенса, от которого этот самый главарь без ума. Но Диккенс - весь о сострадании тем, кому повезло меньше. Искусство, как и религия, нравственно нейтрально, когда нам кажется, что автор пишет не о нас.

автор: Алексей Цветков