"Прочтите эти странички и запомните. Теперь помнить - это наш долг перед нашими родными, перед каждым из шести миллионов уничтоженных в лагерях и гетто, перед теми Праведниками, которые спасали евреев, рискуя своей жизнью. Сейчас многие в Израиле обвиняют поляков в оказании помощи фашистам в уничтожении евреев. Я не совсем согласен с этим мнением. Я с уверенностью могу заявить, что остался в живых только благодаря полякам и чехам, которые рискуя своей жизнью, спасали нас, пряча на чердаках и в подвалах".

Самуэль Фридбойм родился в городе Луцке, на Волыни в большой еврейской семье. 25 июня 1941 года в город вошли немцы. Но уничтожение 20 тысячного еврейского населения города началось еще за день до этого…

Три года мать спасала Самуэля и его сестру, скитаясь по селам, хуторам, лесам Волыни. И спасла. Чудом, мучениями, страхом, голодом, холодом, лишениями, унижениями – спасла.

Потом была долгая достойная жизнь. И уже в Израиле Фридбойм написал книгу «Тяжкие воспоминания» ( Издательство «Книга Сефер», 2019 г).

В предисловии он написал: «Прочтите эти странички и запомните. Теперь помнить — это наш долг перед нашими родными, перед каждым из шести миллионов уничтоженных в лагерях и гетто, перед теми Праведниками, которые спасали евреев, рискуя своей жизнью. Сейчас, многие в Израиле обвиняют поляков в оказании помощи фашистам в уничтожении евреев. Я не совсем согласен с этим мнением. Я с уверенностью могу заявить, что остался в живых только благодаря полякам и чехам, которые рискуя своей жизнью, спасали нас, пряча на чердаках и в подвалах. Конечно, были и такие, которые выдавали евреев. Но такие были и среди украинцев, русских, румын, французов и других народов Европы. Нельзя обобщать, и из-за небольшой части подонков обвинять весь народ.

Я прошу всех, кто помнит: найдите в себе силы рассказать об ужасах, которые перенесли евреи во время войны, где было уничтожено шесть миллионов ни в чем неповинных людей. Как можете, как умеете. Мы постараемся помочь.

Пепел не должен остыть – н и к о г д а. Кто не помнит прошлого – не знает будущего».

«Немцы попросили маму предъявить документы. Мама начала объяснять, что мы поляки из Дубно и что в наш дом попала бомба и все сгорело, в том числе и документы. Они даже не дослушали до конца, грубо затолкали нас в колонну. Во время привала один украинец начал кричать, показывая пальцем на нас: «Это же жиды, мы не хотим идти рядом с ними!» Нас сразу же отделили от общей колоны и приставили дополнительный конвой. Так мы втроем плелись в конце колоны при усиленной охране.

Добравшись до Козина, мы еле переставляли ноги. Всех завели в огромный зал, видимо в прошлом клуб или кинотеатр. Утром стали выводить людей на собеседование, которое проводил немецкий офицер с красной повязкой на рукаве. Нас оставили на конец. С нами не проводили никакого собеседования, а отвели в деревенскую хату, в которой находились еще какие-то люди. Они сидели за столом и между собой о чем-то тихо говорили на русском языке. Мама никак не могла понять, откуда здесь взялись русские. Это были казаки, которые в составе армии генерала Власова перешли на сторону фашистской Германии. Они вели себя по отношению к людям еще хуже, чем немцы. Когда нас посадили со всеми за стол кушать и поставили посередине большую миску с супом на всех, я прошептал маме на ухо, что я так не могу кушать из общей миски. Хозяйка, услыхав это, громко сказала: «Вот вам доказательство, что это жидовский ребенок. Он привык, чтобы его кормили ложечкой и с отдельной посуды». После этого, все начали внимательно присматриваться ко мне. После двухдневного пребывания у этой хозяйки, нас отвели в отдельную комнатку, похожую на тюрьму. Сидя в этой комнатке, мы вдруг услыхали пени. Как потом стало известно, казаки праздновали 23 февраля – день красной армии.

На вторые сутки нашего пребывания в этой комнатке, нас повели в тот громадный зал. Нас усадили на скамейку у самой стенки, а у стены с противоположной стороны, за столом сидели два немца и два казака. Сунув мне в руку конфету, немец обратился ко мне на украинском языке. Я сказал, что не понимаю, и что я говорю только на польском. Тогда один немец вышел и привел переводчика. Мне начали задавать провокационные вопросы: ходил ли я с папой в синагогу, нравится ли мне маца, готовила ли мама фаршированную рыбу, говорю ли я на идиш, пекла ли мама ументаши на хануку. По всем этим вопросам я был хорошо подготовлен мамой, а вот когда мне задали вопрос носила ли бабушка парик, я не знал что нужно ответить, так как мама мне не говорила об этом. И тогда я не растерялся и через весь зал, обращаясь к маме спросил: «Мама, что такое парик?». И тогда она мне начала объяснять, что через дорогу от нас жила еврейская семья, так их бабушка носила парик. Когда мой экзамен закончился, нам сказали вернуться обратно, а они останутся решать, что с нами делать дальше. Сопровождал нас казак в кубанке, который сказал: «Видите, это для вас строят виселицу. Завтра вас всех повесят».

Я не понял, что он сказал, но я посмотрел на маму, которая остановилась и смотрела, как заканчивают цеплять веревки с петлями. Я тоже посмотрел туда и увидел виселицу с тремя петлями. Я еще не понимал, что это такое и поэтому не мог понять почему мама и Хедва плачут. Но я по-детски чувствовал, что это видимо конец. Я сел на корточки, опустил голову вниз и хотел тоже заплакать, но у меня уже не было слез. Так мы просидели до вечера, когда уже начало темнеть. Все это время, что мы находились в Козине, к нам все время заглядывал один казак и подолгу стоял и смотрел на Хедву. Он рассказал маме, что у него дома осталась дочка того же возраста что и Хедва, и самое главное, как две капли воды похоже на нее. Он приносил ей конфеты и пирожки с маком. Он выходил, потом опять заходил в комнату, где нас держали. Маме он сказал, что сейчас военный суд решает нашу судьбу. Не прошло и четверти часа, как вдруг с грохотом он врывается в комнату и громко прохрипел: «Вас военный суд приговорил к смертной казни. Быстро все выбежали и сели в сани».

Во дворе действительно стояли кони, запряженные в сани. Мы вскочили и накрылись сеном. Он погнал лошадей и все время хлестал их кнутом, чтобы они быстрее бежали. Когда мы выехали за город, уже темнело. Он остановил лошадей, достал корзинку с едой и сказал что это все, что он может для нас сделать. А делает это он потому, что не может себе представить, что его дочь может болтаться на виселице. Высадив нас, он повернул сани и быстро поехал обратно.

А мы втроем оказались среди заснеженного поля. Идти по дороге мама боялась, так как круглые сутки казаки скакали верхом на лошадях, размахивая шашками. И мы решили идти через поле. Ноги по колена утопали в снегу. Мама взвалила меня к себе на плечи, взяла Хедву за руку, и мы пошли. Мама уже выбивалась из сил, хотели сделать какой-то привал, но не было места, чтобы можно было даже присесть. Несколько раз мы останавливались передохнуть на несколько минут и шли дальше. Где-то, за несколько верст, мама заметила светящийся огонек. Подойдя ближе, мы увидели несколько, далеко стоящих друг от друга, домиков. В один из них, где горел свет, мама постучала в дверь. Нам открыла женщина. Мама ей начала рассказывать, что мы беженцы, в наш дом попала бомба, и мы убежали в чем стоим. Хозяйка нас пустила в дом. В доме была печь, и пахло свежим хлебом. Мы разделись и грели замершие руки у печи, когда в дом зашел хозяин. Как оказалось потом, он был старостой этого хутора. Жена ему рассказала, кто мы и что мы просим разрешения переночевать.

Хозяин осмотрел нас с ног до головы и сказал: «Я, в принципе не против, но без разрешения немецкого коменданта, не могу вам разрешить. Если вас здесь обнаружат, меня расстреляют. Хотите, я вас отведу в комендатуру». У нас выхода не было: или замерзнуть ночью в поле, или идти в комендатуру. Мама, одеваясь, шепнула Хедве, что если нас долго не будет, чтобы она бежала.  Мы пошли за хозяином в комендатуру. Было тепло, но страшно накурено. Мама заговорила с офицером по-польски через переводчика, который сидел в приемной. Она сказала, что мы поляки, идем к родственникам и заблудились. Мама хорошо знала немецкий язык и слыхала, как переводчик переводил офицеру. Он ехидным голосом сказал: они говорят, что поляки, но разве не видно, что они жиды. Услыхав слово «иуден», из комнаты отдыха, дверь которой была приоткрыта, вышел немецкий офицер в черном костюме с красной повязкой на рукаве. Это был комендант, который редко тут бывал. Он спросил офицера, что хочет эта женщина. Женщина эта говорит, что они поляки и просят разрешения переночевать, ответил офицер. Но на самом деле, они никакие не поляки, а они «иуден», громко произнес староста. Я понял что-то неладное и сильно прижался к маминым ногам. Комендант довольно долго нас разглядывал, а затем произнес глядя на хозяина: «Запомни простую истину – муха тоже хочет жить. Оставь эту женщину у себя, сколько она захочет сама. Пои и корми ее как свою жену. Но я же знаю ваши бендеровские штучки, поэтому я тебя предупреждаю, что если упадет хоть один волос с их головы – я сожгу весь хутор. Я слов на ветер не бросаю».

Хозяин все ожидал, но только не это. Он от испуга начал заикаться, кланялся до земли и обещал все сделать, как велено. Придя домой, он в первую очередь велел жене нагреть воды, чтобы мы могли искупаться. Пока мы мылись, жена налепила вареников и выставила на стол все, что было в доме. Мы давно не кушали так вкусно и так много. Затем нам выстелили чистую постель, и мы улеглись спать. Давно нам не приходилось спать в постели, да еще чистой. После всего пережитого, мы моментально заснули. Утром нас уже ждал завтрак и чистая одежда. Вокруг нас бегала хозяйка и все спрашивала, надо ли что-то еще.

А теперь я хочу вас спросить: «Разве это не чудо? Разве могло такое произойти без помощи Всевышнего? Где это видано, чтобы немецкий офицер-эсэсовец, пожалел еврейскую семью и создал им условия для дальнейшего выживания? Такое и во сне не увидишь».

Через несколько часов пришел хозяин и сказал, что действительно на этом хуторе много украинских националистов, и если они узнают о нашем существовании – нас ждет та же участь, что и у власовцев. Поэтому он предложил отвезти нас к своим дальним родственникам, которые живут в чешской деревне Софиевке. Кони, запряженные в сани, стояли у порога. Хозяйка дала нам корзину с продуктами на дорогу, и мы двинулись в путь. Дорога была нелегкая и напряженная, боялись встреть немцев.

Мы въехали в село, хозяин показал нам издали дом, где живут его родственники, а сам развернулся и поехал обратно. Когда мы подошли к этому дому и постучали в дверь, к нам вышел мужчина и сказал, что все его родственники живут в этом селе, и других у него нет. Мы поняли, что нас в очередной раз обманули. Мама рассказала ему всю историю наших мытарств, и он сказал, что может приютить только Хедву. Мы были рады, что хоть она будет в безопасности, а мы с мамой пошли по домам искать пристанище. Мы шли от одного дома к другому, и везде нам отказывали. Вдобавок ко всему, я подвернул ногу и не мог идти.

Мама вынуждена была взвалить меня на плечи, и мы продолжали обходить деревню. Но все было напрасно. Нас никто не хотел приютить. Настал момент, когда уже не было к кому обратиться за помощью. Мы стояли беспомощные и угнетенные посередине села. Надеяться на помощь уже не приходилось, идти дальше не было смысла и сил. У мамы текли слезы, и она громко рыдала. Обезумев от безысходности и страданий, она потянула меня к колодцу, который находился почти рядом. Открыв деревянную крышку, она поставила меня на край колодца и сказала мне, чтобы я прыгал вниз, а она сразу за мной. Я, понимая, что это конец, плакал и вырывался, я не хотел умирать. В тот момент, когда она уже хотела меня подтолкнуть, ее вдруг схватил за руку проходивший мимо мужчина. Он снял меня с колодца, обнял маму и старался ее успокоить. Она вся дрожала и смотрела на меня и на этого человека дикими глазами. Он хотел узнать у мамы, почему она решила покончить с собой, но его старания были напрасны. Мама не могла произнести ни слова. Ее уста издавали какое-то мычание. Мужчина снял с себя кожух и набросил его на мамины плечи. Видя, что она не перестает дрожать, он понял, что это все от нервного потрясения. Взяв ее под руку, он медленно повел ее к себе домой. Жена его встретила нас и никак не могла понять, что случилось. На этот вопрос не отвечали ни муж ее, ни мама. А мужчина стоял над мамой и шептал: «Успокойся, все будет хорошо». Эти слова он произносил раз за разом.

Хозяйка начала догадываться, что произошло, и пошла заваривать травы, которые должны были ее успокоить. Ее раздели, уложили в кровать, дали выпить навар и накрыли периной. Мама проспала почти сутки. Ее старались разговорить, но она лежала с открытыми глазами и смотрела в одну точку. Хозяин не хотел говорить о нашем присутствии, но все же вынужден был вызвать врача. Он сделал маме укол и оставил для приема таблетки. Только на следующий день маме стало лучше. Она начала разговаривать и рассказала хозяевам все наши мытарства. Слушая маму, хозяйка плакала. На меня же в этой суматохе никто не обращал внимание. Меня только кормили и велели лежать на печи. Я очень переживал за маму, и мне не хотелось верить, что мама могла такое сделать.

Хозяева действительно были чехи. Хозяина звали Еничек, а хозяйку – Мария. У них было двое детей: мальчик примерно моего возраста, а девочка постарше.

Хозяева оставили нас у себя. Мама, в знак благодарности, сняла с себя золотую цепочку и два дорогих кольца и хотела их подарить хозяйке, но та категорически отказалась и возмутилась, как это мама могла даже подумать такое. Они были прекрасные и добрые люди. Мама старалась помогать по хозяйству, готовила еду, стирала и гладила белье. Я очень любил, когда хозяйка варила кнедлики. Это было их национальное блюдо. Нам давно не было так спокойно и хорошо. Мы были как одна семья.

Хедве тоже повезло. Ее приютила молодая пара, тоже чехи. Жена была беременна, а муж ходил на работу к немцам. Хедва помогала им по хозяйству. За шестнадцать месяцев, что мы прятались в Дубно, она научилась вязать спицами и крючком и у нее это прекрасно получалось. Она вязала из шерсти для новых хозяев носки, шарфы даже кофты и свитера. Эта молодая пара полюбила ее как своего ребенка. Мама за нее была спокойна.

Но это благополучие и тишина длились не долго. В село прибыло много немцев, продолжающих отступать. Их стали расселять по домам. Когда к нам пришел немецкий офицер и сказал, что к нам подселят двух немцев, мама начала собирать вещи. Заметив это, хозяйка начала ее уговаривать остаться. Мама отвечала, что она не может подвергать риску их семью. Когда пришел с работы хозяин и увидел, что мы уже готовы уходить, он забрал у мамы сверток с вещами и сказал, что никуда нас не отпустит и заставил нас раздеться. Он вытащил из сундука большой платок и маму закутали в него так, что почти не видно было лица. Мне же выделили в комнате угол и сказали, что когда будут находиться в доме немцы, я должен сидеть в этом углу лицом к стене и играться. На второй день, вечером, пришли два офицера. Они сразу предупредили хозяев, чтобы их не боялись, они никому не причинят зла. Так оно и было. Они были на редкость обходительны и доброжелательны. Уходили они рано утром и приходили поздно вечером. Так что мне не долго приходилось сидеть в этом углу. Видя такое мое поведение, они думали, что я не совсем здоровый ребенок и к тому же еще и немой, так как мне запрещено было разговаривать с ними. Жалея меня, они дарили мне конфеты, шоколадки и фрукты. Я так вошел в эту роль, что даже в их отсутствие, я продолжал молчать.

Так как мама хорошо знала немецкий язык, из их разговоров было понятно, что дела у них плохи, фронт приближается и немцы, отступая, терпят потери. Они приходили угрюмые и перестали шутить. После того, как мама рассказала хозяевам о содержании их разговоров, Еничек в конце своего земельного участка, стал копать землянку. Он мотивировал это тем, что когда начнется наступление и фронт пройдет через село, безопасней всего будет находиться в этой землянке. Когда он закончил копать, и землянка была готова, он, когда не было немцев, повел нас показывать свою работу. Нужно сказать, он ее так замаскировал, что если не знаешь, ты ее никогда не найдешь. Сверху все было присыпано землей, но самое главное, что никто не знал о ее существовании.

Тем временем фронт все приближался. Уже слышны были грохот и взрывы снарядов. В первых числах января приехали немцы и велели освободить дом для размещения в нем прифронтового госпиталя. Нам пришлось переселиться в конюшни, а в дом прямо с передовой начали перевозить раненых. Вокруг дома выставили охрану и пулеметы. Крики раненых, шум санитарных машин и топот лошадей продолжались круглые сутки.

В центре села было вывешено громадное объявление, в котором писалось, что согласно распоряжения немецкого командования, все жители села должны приготовиться для отступления вместе с немцами. Хозяйка для всех нас сшила рюкзаки, куда положила самые необходимые продукты. Утром следующего дня, два немца обходили все дома и обязывали всех, в течение часа, прибыть с вещами к комендатуре. Хозяин нам приказал всем, не привлекая внимания соседей, спускаться в землянку. Своего сына он послал за Хедвой, а мы по одному спускались. Когда все уже были на месте, хозяин замаскировал вход. Землянка была довольно просторная, всем хватило места. Говорить разрешалось только жестами. Нам слышна была немецкая речь, стрельба и крики людей. Трое суток мы просидели в землянке, не выходя наружу. Вечером, третьего дня, поужинав, мы все, уставшие и измученные, без воздуха и света, заснули крепким сном.

Проснулись мы ранним утром от необычной тишины. Еще просидели час – вокруг было тихо. Хозяин сдвинул крышку и выглянул наружу. Во дворе не было никого и ничего, только окровавленные бинты и тряпки валялись вокруг дома. Он вышел во двор, а нам велел тихо сидеть. Через некоторое время он пришел и сказал, что немцы ушли, в деревне все тихо и можно выходить. Мы вышли во двор, яркий свет резал глаза. Исчезли машины, мотоциклы и все остальное. Нам не верилось в то, что увидели. Когда мы вышли за ворота, заметили всадника. Подъехав к нам, он спросил на русском языке: «Немцы есть в селе?» Хозяин замахал руками и сказал, что немцев нет, что они исчезли ночью. Когда он слез с коня, мы увидели советскую военную форму…»

Первоисточник: relevantinfo.co.il »