Новую постановку «Леди Макбет Мценского уезда» на сцене Парижской оперы во французской столице усразу назвали успехом года.  Корреспондент русской службы РФИ Гелия Певзнер побывала на премьере и побеседовала с автором постановки Кшиштофом Варликовским, а также с исполнителем партии Бориса Тимофеевича Измайлова Дмитрием Ульяновым. Они рассказали, как из крови, секса и тюремного ужаса на сцене рождается большое искусство.

Премьера закончилась овациями, певцов не отпускали со сцены, а сами они ни за что не хотели отпускать ни Варликовского, «анфан террибля» современной оперной сцены, ни Малгожату Щенсняк, автора декораций. На следующий день привередливая парижская пресса, рассказывая о «крике любви» польского режиссера к уездной российской Катерине, начала подробно объяснять зрителю: в каком политическом контексте создавал Дмитрий Шостакович свою оперу, где находится Мценск и при чем в истории этого произведения Сталин.

Русскоязычный слушатель находится, по сравнению с французским, в преимущественном положении. Про сталинское решение запретить оперу и про «сумбур вместо музыки» знают все; где находится Мценск, предполагают многие; и некоторые даже читали повесть Лескова, которая легла в основу либретто.

 «Это музыка, умышленно сделанная „шиворот-навыворот“,— так, чтобы ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью», — писала газета «Правда» в 1936 году.

Мценск, бывший уездный центр, место описанной в повести кровавой драмы, в наше время находится в Орловской области и занесен в списки моногородов России «с риском ухудшения социально-экономического положения». Для французов слово «уезд» в названии оперы для простоты изъяли, и «русская госпожа Бовари» превратилась в «Леди Макбет Мценска».

Что же касается Лескова, то читавшие могут сравнить книгу с версией Шостаковича. Композитор решил не включать в действие ни детоубийство, ни рожденного на тюремном этапе ребенка Катерины, которого она равнодушно отослала родственникам. Осталась только страсть, безумная, толкающая на преступления. И ее-то и поднимает до шекспировского уровня Кшиштоф Варликовский.

«Это, конечно, прежде всего, — история женщины, взрыв ее страстей, их публичное обнажение, — рассказывает он. — Шостакович доводит эту страсть до пика, такого до него никогда еще не было». Но и сам режиссер снова и снова заостряет этот пик. Катерина ласкает своего любовника среди свиных туш — Измайловы представлены в постановке хозяевами бойни. У Лескова они всего лишь «торговали крупчаткою, держали в уезде большую мельницу в аренде». Среди этих туш повесят убийцы и тело катерининого мужа Зиновия. Здесь же, на разделочном столе, состоится коллективное изнасилование Аксиньи. На свадьбу Катерина и Сергей и вовсе явятся в красном, словно залитые кровью. Кровь будет стекать и по белому занавесу сцены.

«Иной раз в наших местах задаются такие характеры, что, как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета, — пишет Лесков. — К числу таких характеров принадлежит купеческая жена Катерина Львовна Измайлова, разыгравшая некогда страшную драму, после которой наши дворяне, с чьего-то легкого слова, стали звать ее леди Макбет Мценского уезда.»

«Но она, конечно, — не леди Макбет, — продолжает Варликовский. — Она — сам Макбет. Ее тоже мучит нечистая совесть, и у нее тоже появляются видения. Ее толкает на убийство сообщник, Сергей. Роли поменялись. Мужчина в этой пьесе — леди Макбет, а женщина — сам Макбет». Кшиштоф Варликовский говорит со знанием дела — он известен своими постановками Шекспира.

Вместе с Катериной по сцене проходит и целая толпа российских образов — пьяный поп, полицейский-взяточник, содержанка, доносчица, уголовники и лагерные охранники. Катерину осуждают именно они, и, как и задумывал Шостакович, она, содеявшая черное дело, оказывается еще самой чистой из всех. Композитор так и объяснял свое намерение — создать сатиру на общество, которое душит молодую женщину. Хотя, что еще он мог объяснить в 1933 году?

Парижская музыкальная критика поет осанну не только постановке, но и голосам, исполнителям. Le Monde пользуется именно литургическим термином и пишет «хвалу» хору, оркестру и дирижеру Инго Метцмахеру. «В опере должны петь», — утверждал Шостакович. И здесь поют! Партию Катерины исполняет великолепная и совершенно еще не известная парижскому слушателю литовская певица Аушрине Стундите. Не так давно она исполняла ту же партию в постановке Дмитрия Чернякова в Лионе, но столица есть столица, на этот раз французы Стундите уже не забудут. Ее, и правда, трудно забыть — прекрасное сопрано, балетная пластичность и явный талант драматической актрисы.  Но великолепны и Сонетка — Оксана Волкова, и полицейский — Александр Цымбалюк, и многие другие.

Партию садиста и «фаллократа», как пишет Le Figaro, Бориса Тимофеевича Измайлова, исполняет солист Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, приглашенный солист Большого театра Дмитрий Ульянов. За двадцать лет карьеры это уже четвертая  «Леди Макбет» в его жизни, хотя оперу ставят не так и часто. От постановок, в которых он принимал участие, решение Варликовского отличается, по его словам, кинематографичностью и психологической остротой. «Кшиштоф с нами работал как драматический режиссер, — рассказывает Ульянов, — выстраивает мизансцены психологически, обостряет животные страсти до предела. Но эта опера и сама по себе уникальна. В ней яркие скачки от сатирических моментов, от гротеска, до интимных и лирических и даже яростно-страстных. Это мог создать только гений Шостаковича». Своего героя он видит тираном и садистом, а не жертвой, и так его и поет, хотя даже в этой черной душе пытается найти что-то человеческое. Вместе с Варликовским они решили напомнить о молодых годах Измайлова — как он был рубахой-парнем, играл на гитаре, ухаживал за женщинами. Но вот удивительно, слушатель все равно остается на стороне Катерины, а не мучающего ее свекра.

Самая страшная сцена в постановке Варликовского — когда Катерина и Сергей совокупляются над еще не остывшим телом Зиновия Измайлова, а затем расползаются в стороны, как чудовищные насекомые. Но постановка закачивается не этим, есть еще третье действие – лагерь, гулаг. Коробка, построенная Малгожатой Щенсняк (это ее любимый прием) из супружеской спальни превращается в тюремный вагон, где над остриженной Катериной и ее поруганной любовью измываются уголовники. «В этих адских, душу раздирающих звуках, которые довершают весь ужас картины, звучат советы жены библейского Иова: «Прокляни день твоего рождения и умри» — писал Лесков, как будто слышал музыку Шостаковича. На вопрос, о каком времени идет речь — о каторге царских времен или советском гулаге, режиссер отвечает: «Это и то, и другое. Это все события ХХ и ХХI века, все, что было при нас, было до нас и что, к сожалению, продолжается».

«Очень русская история, — подхватывает Дмитрий Ульянов. — Не будем забывать, в какое время была написана опера, и сталинскую эпоху отражает, конечно, именно она. Этот потрясающий хор в конце у меня рождает ощущение, как в «Хованщине», и тоски, и безнадежности, и какой-то, может, и последней надежды. У Шостаковича я нахожу созвучие с Мусоргским. Это такое же единение, как в хорах «Хованщины», когда они зовут «Батя, батя, выйди к нам. А выхода нет!»

Выход находит сама Катерина, когда вместе с Сонеткой уходит под воду. На огромном экране — заднике сцены — снова, как и в начале оперы, возникает странный танец двух тонущих тел, сплетающихся и расстающихся, но неуклонно уходящих на дно.

Первоисточник: ru.rfi.fr »