Мы уже совсем было собрались поздравить Льва Моисеевича Щеглова с 70-летием, но наш «мазл тов» оказался преждевременным. Юбилейный вечер, который задали Лев Щеглов и еврейская темав честь доктора в пространстве Lushnikov-Club в феврале, состоялся на 7 месяцев раньше самого юбилея.

– Это такой розыгрыш, небольшая шутка. На самом деле, был просто творческий вечер и съемки ток-шоу, – пояснил Лев Моисеевич.

Ну что делать после этого, не прощаться же? Мы решили, раз такое дело, поговорить с Львом Моисеевичем об интимном. О еврейском!

Я родился на Обводном канале. Район это специфически – полублатной, полулюмпенизированный. Я очень рано услышал слово «жид». Первый свой интерес к еврейству я удовлетворял чтением художественной литературы. Читал и перечитывал «Иудейскую войну».

В студенческие годы я демонстративно посещал ленинградскую Синагогу на праздники. В том году, когда шла Шестидневная война, в Синагоге уж очень бурно радовались успехам Израиля, что было воспринято советскими властями как нелояльность. Евреев в Синагоге задерживали под тем предлогом, что они «бесчинствовали и мешали верующим отправлять культ». Мой ближайший товарищ был исключен из комсомола. Меня же спас симпатизировавший мне секретарь комсомольского комитета – взял и вычеркнул из списков КГБ. Помню это чувство неловкости: в Синагогу-то пришли вместе, а сошло с рук мне одному.

В середине 70-х годов я посещал подпольные еврейские семинары Александра Генусова, Григория Вассермана, Михаэля Бейзера. Это были семинары на разные темы: по иудаике, даже по еврейской кулинарии. С Бейзером переписываюсь по сей день. Я был на знаменитой выстваке Абезгауза. Но все же еврейским активистом я не стал.

80-е годы ознаменовались для меня тягостными раздумьями: уезжать, не уезжать? Месяца не проходило, чтобы кто-то из знакомых не уехал. А после отъезда моего ближайшего друга (ныне, увы, покойного), поэта Генделева, приятели оказали мне медвежью услугу: не согласовав со мной, прислали мне сразу несколько вызовов. В зеленогорском санатории, где я начинал свою трудовую деятельность в качестве начмеда, меня вызвали в партком (хоть я и не состоял в партии!) и долго прорабатывали. Для моей сестры эта история закончилась гораздо хуже: из секретной лаборатории ЛОМО ее перевели в патентный отдел, где царила смертная скука.

Ну а пока я раздумывал, началась перестройка. Стало можно заниматься профессией, которую я для себя выбрал и в которой я был пионером. Я почувствовал себя нужным. В Израиль я все-таки поехал в 1989 году – читать лекции специалистам Хадассы. Сексология в Израиле, как ни странно, была в те годы на таком же нулевом уровне, что и в России.

Оглядываясь назад, я не знаю, было бы лучше или хуже, если бы тогда я репатриировался в Израиль. Как говорил Фрейд: «Понять жизнь можно только оглядываясь назад, прожить – только глядя вперед».

Среди людей, ставших моими учителями, немало еврейских имен.

Я с самого начала знал, что не буду хирургом, терапевтом или лором. Меня интересовал внутренний мир человека, и я занимался психиатрией. Выдающимся специалистом в этой области был замечательный человек, один из основателей отечественной сексологии – Абрам Моисеевич Свядощ. Мы дружили с ним так, как может дружить ученик с учителем. Благодаря нему я познакомился с собирателем книг по психологии. Литературы на эту тему у него дома было больше, чем в спецхране. А ведь в то время даже для чтения Фрейда нужно было иметь отношение из института! И я засел у него дома, запоем читал. Потом меня познакомили с Игорем Семеновичем Коном. По образованию философ, он в совершенстве владел тремя языками, выписывал зарубежную периодику, был на передовой линии науки. И еще одно имя – профессор Сергей Сергеевич Либих. Это люди, которые помогли мне стать тем, кто я есть.

Не я первый отметил, что евреям свойственна повышенная склонность к рефлексии и тревожность. Это проникает во все сферы, в том числе и интимные. Но я убежден, что это – эффект диаспоры, галута. Результат гонений, ощущений, что «ты не как все». У сабров такого нет и в помине.

«Еврейская мама» – это совсем не так весело, как кажется. Это на самом деле страшная история. Своей гипертрофированной любовью и заботой, бесконечными советами «а идише мамэ» «кастрирует» сына. Она лишает его способности самому принимать решения и жить без оглядки. Она не умеет сделать то, что естественным образом заложено в природе, когда птица выталкивает птенца из гнезда.

С такой мамой сын остается на всю жизнь. «Пуповина» не перерезается. Возникает своеобразная пара: «еврейская мама» и «еврейский сын». Сын видит, что маме ни одна женщина не по душе. Дальше возникает закономерный логический ход: женщин много, а мама-то одна
И мы получаем такую картину 85-летняя мать готовит обед своему 60-летнему сыну, а он звонит ей по три раза на дню. Обыватель понимающе вздохнет: «Ах, она так его любит, она всем пожертвовала ради него». А с точки зрения нашей профессии – она его испортила, деформировала, сделала калекой.

Поэтому феномен «а идише мамэ» полезен в умеренных дозах, как проявление любви, уважения, заботы. В «усиленном» варианте – это ужасно.

Первоисточник: news.jeps.ru »