Под конец 2015 года мы договорились с Михаилом ПИОТРОВСКИМ поговорить о времени, стране и мире, но он постоянно возвращал нас к музейным делам. Вот что получилось в итоге.

– Сейчас все говорят, что мы возвращаемся в СССР. Вы это ощущаете? Вас это пугает?

– Есть лозунг «Back in USSR» из песни Beatles, он популярен в активном политическом мире. Этому миру нужен хороший враг, который никогда не нападет, не бросит бомбу.

Внутри России большая тенденция «возвращения в СССР» навязана остальным миром, который привил нам  ощущение, что мы не можем выиграть в честной конкурентной борьбе и надо изолироваться.

Ощущение абсолютно неправильное, хотя и находящее отклик внутри страны: нас не признают, нас не ценят.

Одновременно есть песня Саймона и Гарфункеля «Bridge over Trouble Waters». Это про нас: музеи, культура становятся мостом между странами, наш мост культуры работает, приобретает неожиданно большое значение. Раньше мостов было много, теперь их стало меньше.

Мы никуда не возвращаемся, это был бы трагичный фарс.

– Хорошо. Если мы не возвращаемся в СССР, то куда идем?

– Сейчас мы живем в сочетании 1990-х и советского периода, оно не очень легкое. Время одновременно свобод и ограничения свобод. Желания творить что хочу и невозможности это сделать.

Но уроки 1990-х годов полезны.

– И в чем эти уроки заключаются?

– Это право на автономное суждение и право на автономный заработок. Говорю про музей и все остальное. И право значительную часть решений принимать самим. Для учреждений культуры это было сложно, но зато мы знали, что сами отвечаем за свои решения. Автономия и ответственность – это русский музейный рецепт, этой системой мы опередили европейские «социалистические» страны  – Францию и Италию.

– Сейчас многие в России понимают, что решение главных вопросов от них не зависит. 

– Это не так. Другое дело, что надо постоянно учиться доказывать свою правоту окружающим, начальству и всем остальным. Это та схема, которая должна сохраняться: мы не возвращаемся в холодную войну, идет нормальное развитие России.

– А что вам в нынешнем мире (не только в России) не нравится?

– Одно. Я бы назвал это, находясь здесь, в Петербурге, провинциализацией, а в общем смысле – упрощением и примитивизацией. Мы перестали любоваться сложными решениями, перестали чувствовать хороший вызов от сложных решений и сложных ситуаций.

Хочется, чтобы было просто и примитивно: черное-белое, враг – не враг, да-нет, дважды два – четыре. Это выражается не только в массе примитивных законодательных запретов, но главное – внутренних запретов, люди перестают понимать тонкие материи.

Телевидение орет и истерикует, пытается людей строить. Оно всегда это делало, но сейчас строит так активно, что вызывает комплекс неполноценности то у одних, то у других, и как следствие – агрессивность. Ни страна ни люди этого не заслужили. И нет оснований для этого.

– Есть теория, что Исламское государство и вообще исламский терроризм – это ответ на то, что Запад перестал производить смыслы. Согласны с этим? 

– Исламское государство – воплощенные смыслы Запада, который создал мир, где нет порядочности. На этом фоне есть примитивно понятый ислам – простая религия, к которой часто обращаются люди: не пей водку, не играй в азартные игры, не бери проценты по кредиту, делись частью доходов.

Культ смерти придумал западный мир, а не мусульмане, поэтому там так много европейцев. Все исламское самосознание современно, это XXI век, а не Средневековье.

Уничтожение памятников – это уничтожение памяти о предках, важнейшей основы цивилизации, это культура, заслуги предков дают тебе право на существование. Это перестает быть ценностью.

Еще против чего они восстают – это ценность одной человеческой жизни, которая отрицается всем ХХ веком.

Это общий кризис человеческих ценностей, каким был национал-социализм.

– При каких условиях, на ваш взгляд,  исламский терроризм может пойти на спад?

– Исламских сект в мусульманской истории были тысячи, появлялся мессия, который должен весь мир очистить, провести решающее сражение. Сейчас вырос уровень информированности, и победить терроризм будет сложно. Потребуются усилия военных, а задача деятелей культуры – вталкивать в людей сложность мира, научить отказу от разрушения того, что тебе не нравится.

– Что нельзя разрушать, если конкретно?

– Нельзя сносить памятники, будь то Александру II, Ленину или какому-нибудь эллинистическому царю.

– Расскажите о Путине. Вы как его понимаете? Чего он, на ваш взгляд, хочет? 

– Путин всех ужасно раздражает: он самый сильный политик в мире, он, безусловно, отвечает глубинным чаяниям народа вне зависимости от знака этих чаяний. Я член жюри Пушкинской премии за лучшую книгу о России: в этом году половина из них о Путине. Он стал знаковой фигурой – сочетание личности и классовой сущности, все по марксизму.

– А какие чаяния у народа, которым отвечает Путин?

– Большая часть хочет чувствовать себя необиженными и неоскорбленными. Она хочет морального спокойствия.

– Материальное состояние народ, по-вашему, меньше волнует?

– Это субъективное ощущение. Оно зависит от личного восприятия бедности-богатства, от  окружения и т.д.

– Вам приходилось обращаться напрямую к Путину, чтобы решить вопрос, изменить позицию Минкульта и т.д.?

– Мне приходилось говорить с президентом на самые разные темы: 250 лет Эрмитажу, положение региональных музеев. С Минкультом у нас нормальные отношения, наша общая задача – оптимизировать бюрократию, последняя должна помогать развитию культуры.

– Вы как-то говорили, что эффективен тот музей и директор, который выбьет больше денег из Министерства культуры. Вы много выбили? 

– Эффективность музея в том, что он приносит городу, где находится. Эрмитаж приносит Петербургу 5 млрд рублей в год. Плюс рабочие места.

Не работает примитивная схема: пошел и выбил деньги. Мы научились строить схемы, тут много психологии, общество друзей музея,  фандрайзинг, эндаумент и т.д. Эхо о наших делах распространяется по миру, и тогда реагируют чиновники. Год большой, идут постоянные разговоры с Минфином. Важно, что если 1 декабря вдруг дали деньги, надо их успеть потратить именно на то, на что выделили.

Одновременно мы должны думать не только о большом количестве  посетителей  (они деньги приносят), но и о том, чтобы было комфортно музею и в него спокойно ходили те, кого мы любим. Интересы культуры могут не совпадать с правами человека.

– Как у вас получается сохранить репутацию человека приличного, но при этом лояльного к власти? Дайте совет – как, не уезжая из России, сохранить порядочность?

– Порядочный человек должен сохранять примерно одинаковую дистанцию от власти и от публики. Я не исхожу из представления, что власть плохая, а народ хороший. Тесные отношения и с теми и с другими угрожают репутации. Я стараюсь жить так, как считаю нужным.

– Вы не подписали ни одного коллективного письма в поддержку власти. А к вам обращались – и что, неужели не  обижались, когда вы отказывали? А индивидуальной поддержки от вас требовали?

– Всю жизнь ко мне обращаются. Коллективных писем не подписываю, потому что у меня есть свое собственное мнение и ответственность. Точно так же я отстаиваю право музеев быть автономными и ответственными. Так же отстаиваю собственное человеческое право: если вопрос нуждается в моем мнении, то я произношу его отдельно.

Эта позиция до сих пор находит понимание. Если вы спрашиваете про Крым и Украину, то я высказал свою позицию в те же дни, после чего какие-то люди требовали не проводить в Петербурге «Манифесту-10», пока я не откажусь от своих слов.

– То и дело возникают слухи, что на ваше место кто-то претендует: чаще всего называют Владимира Мединского. До вас эти слухи доходят? За ними есть какая-то реальность?

– Любой нормальный человек хотел бы занять мое место – это хорошее место, хотя хлопот много. У нас не монархия, в Эрмитаже на любое место есть два-три человека, которые спокойно обеспечат преемственность. Включая мое место.

– А вот говорили, что уже кабинет Мединский себе присматривал в Эрмитаже. Это правда?

– Такая же, как байка об эрмитажном сервизе, который якобы выдали на свадьбу дочери Романова.

– Ваш сын не хочет продолжить семейную традицию и стать директором Эрмитажа?

– Он издатель, ведет самостоятельную жизнь.

– Зачем вы согласились возглавить восточный факультет СПбГУ? Вы свою роль в чем видите – чтобы его охранять от нападок? Или как-то иначе?

– В том, чтобы помочь факультету вернуться к академическим основам: изучение текстов, языков, востоковедение как большая область гуманитарного знания, на котором строится экономика, политика и все остальное.

Конкретно – громадная программа называется «Возрождение исламоведения в СПбГУ», а шире – углубленное преподавание истории культуры ислама, которое будет приемлемо как для светских, так и для религиозных деятелей, имамов и вольнодумных студентов. Это традиция российского востоковедения, уже запущены курсы для студентов с улицы и присланных муфтиятом.

Вместе с московскими арабистами мы стараемся возродить смыслы, которые будут приемлемы для  сложных интеллигентных людей, светских и религиозных.

– У России все время новые враги появляются – американцы,  украинцы. Теперь турки – это не может не сказываться на вашей деятельности. Вам как декану восточного факультета предлагали отказаться от совместных турецких проектов? 

– Нам не нужно ни от чего отказываться, хотя все усложнилось. Олимпиады по турецкому языку будут продолжаться. Мы избрали почетным доктором университета Орхана Памука, его приезд на Культурный форум отложился еще до всех событий, книгу не успевали издать. Я думаю, что найдем момент, когда он приедет, и тогда вспомним все сложности наших отношений.

Турция – многоликая. Мы много лет потратили на то, чтобы забыть сложности отношений с Турцией в ХХ веке. Европа начала забывать, что турки стояли у ворот Вены, это воспринималось как конец света и породило Реформацию.

Жизнь сложная, и это хорошо, это интересно. Когда она простая, это скучно и неинтересно. В частности, можно вспомнить, как великий русский националист Константин Леонтьев любил Турцию и ее обычаи и хорошо о ней писал.

– А как с геноцидом армян быть?

– Мне ближе термин «резня», это было преступление турецкого режима. Термин «геноцид» мне не нравится, он имеет юридический оттенок, за которым следует требование денежной компенсации. Я воспринимаю эти события как героическую историю сопротивления армянского народа.

– А в Эрмитаже вы отказались от чего-нибудь в связи с курсом на изоляцию страны?

– В Эрмитаже продолжается подготовка совместной выставки русских и турецких трофеев. Готовится постоянная экспозиция Среднего Востока, Османская Турция – на очереди.

– Зачем Эрмитажный театр отдали под кураторство Кехмана? Не пугает его неоднозначная репутация?

– Репутация существует у учреждения – Михайловского театра, и для развития Эрмитажа важно сотрудничество с Михайловским театром, где Кехман – успешный художественный руководитель. Мы никому Эрмитажный театр не отдаем. Если хотите, мы присоединяем к нему Михайловский.

– Уже несколько лет нарастает мракобесие, поощряемое властью и называемое возвращением к традиционным ценностям: казаки, православные активисты и прочие патриоты пытаются бороться со всем, приходящим с Запада. Вас это не беспокоит? 

– Не беспокоит. Власть довольно долго поддерживала нетрадиционные ценности. Я как истинный марксист считаю, что власть отражает настроение большинства. Если меньшинство активно конфронтирует, то власть прислушивается к большинству, которое ратует за традиционные ценности. Но реальные процессы сложнее, там есть хорошее и плохое. Сегодня так, а завтра будет по-другому.

Возвращение к традиционным ценностям – протест против модернизации как ликвидации семейных ценностей в жизни, в бизнесе и всем остальном. Когда предприятие перестает быть семьей, тогда начинается современная экономика.

Архаичные ценности оберегают от модернизации, которая кажется вредной и опасной.

– То есть примириться с этим надо?

– Рецепт всегда один – работать. Заниматься своими делами. Желательно не влезать в чужие дела.

– Но в случае с выставкой братьев Чемпен иначе произошло – полезли в ваши дела?

– Сейчас моя любимая песня – сакральность территории культуры. Мы отвечаем за свои дела и обязаны их оборонять. Не публика и не власть, а мы определяем, что можно, а что нельзя показывать в музеях.

К сожалению, мы живем в обществе недоверия и отсутствия презумпции невиновности.

– А можно что-то изменить?

– Это объективная реальность. С презумпцией виновности человечество живет испокон веков. Ее не Вышинский придумал. Методику доверия надо еще вырабатывать.

Все, что происходит вокруг Эрмитажа, я изначально рассматриваю как возможный наезд на Эрмитаж, как желание наложить руку на наши коллекции. Разговор о нетолерантном Петербурге я воспринимаю как подготовку к очередной атаке на Петербург–Ленинград: разгром Музея блокады, «Ленинградское дело» и т.д.

– Знаете, как привить цивилизованное отношение к современному искусству?

– Делать выставки в Зимнем дворце, куда приходят, чтобы увидеть, как жили цари. Это заставляет людей принять, что существуют и Веласкес, и Бейкон.

– Недавнее высказывание Познера про нетолерантность Петербурга, сделанное, кстати,  в эрмитажных стенах, вас обидело?

– Познер – журналист, его работа – провоцировать. Но замечаний про нетолерантный город много, я слышу их и от петербуржцев. Это глупый подход. Существуют города, где происходят столкновения идей и где они не происходят. Блокада – вот главное идейное столкновение ХХ века. Ахматова и Зощенко, с одной стороны, а Жданов с другой – это было здесь. И суд над Бродским – тоже. А все началось с декабристов. Потом были цареубийства и революции. Если рассуждать в таких терминах, то Петербург – город борьбы идей, город обоюдной нетерпимости.

– Акциониста Павленского обвиняют по уголовной статье – вы не хотите выступить  в его защиту? На ваш взгляд, он художник или хулиган?

– Есть художественная провокация, а есть политическая провокация, Павленский занимается второй. Сейчас у меня нет оснований его защищать, но это не означает, что я никогда не буду этого делать. Ситуация может поменяться.

– Нужен в Петербурге музей современного искусства или достаточно того, что есть в Эрмитаже и Русском музее?

– На мой взгляд, такой музей нужен, хотя искусство едино, и мы в Эрмитаже показываем искусство в его единстве. Но опыт показывает, что МСС народу интересен, есть опыт МоМА, где половина искусства далеко не современное, но музей стал культурным центром. В России пока не получается, но надо пробовать, это может получиться интересно. Там должно быть много активности, много публики, которой только это интересно. Это живая аудитория, которой выставка современной фотографии интереснее, чем Кранах. 

– Что будет с Эрмитажем в 2016 году?

– Скоро откроется постоянная экспозиция нумизматики. Она была закрыта больше 30 лет, я ее на посту директора увижу впервые. Сейчас идут большие и сложные переговоры о выставке византийского искусства из Греции по программе перекрестного Года культуры.

Планируем показ искусства Юго-Восточной Азии, которое почти не выставлено постоянно. Когда-то небольшая часть этой эрмитажной коллекции поразила президента Франции Жака Ширака. А меня он поразил знанием всех пяти или шести школ сиамской скульптуры.

– Сейчас на Дворцовой площади кроме елки смонтировали много всяких конструкций. Опять вторжение в исторические пространства?  

– Нет, это монтаж для показа новогоднего 3D–мэппинга на фасады восточного крыла Главного штаба. Возможно, скоро он будет переименован в Эрмитаж Росси.

Декабрьские Дни Эрмитажа могли бы стать общегородским праздником, мэппинг, который привлек сотни тысяч людей в 2014 году на 250-летие Эрмитажа, станет традиционным.

– Новый год, парад на 9 мая, «Алые паруса» – это исчерпывающий перечень мероприятий для Дворцовой площади?

– Плюс события без значительных сооружений, старты-финиши бегунов, автомобилей, мотоциклов. Быстро и без громкой музыки. Главная прелесть Дворцовой площади – когда она пустая и человечки по ней бегают.              

Первоисточник: »