Сегодня, когда многие в России полагают, что негатива в советском прошлом «накопали» уже вполне достаточно, более актуальным становится поиск позитива.
На мой взгляд, «рациональное зерно» в этом призыве может заключаться в том, что на фоне почти сплошного негатива совсем не просто будет разглядеть события с противоположным знаком.
Об одном из них я предлагаю вспомнить, тем более,
имея столь знаменательный повод. В середине 1930-х годов в общественно-политической и культурной жизни СССР произошло, действительно, положительное событие - место первого поэта страны занял Борис Пастернак.
Этому способствовало назначение Бухарина в начале 1934 года главным редактором «Известий»,  второй по значимости газеты в СССР,  а Горького - председателем СП СССР.  Многие тогда  поверили, что руководством СССР взят курс на нормализацию жизни в стране и даже на значительную её либерализацию. 
Борис Пастернак тоже с судьбой либерального курса связал свои надежды на трансформацию советского режима. Его «обдало воздухом истории», которым так хотелось дышать.


Портрет Бориса Пастернака
(художник - Леонид Пастернак, отец Поэта) 
Обмануло Пастернака и принятие в СССР столь либеральной конституции. Поэтому развернувшуюся в 1936 году в стране кампанию борьбы против «формализма» он воспринимал как угрозу «бухаринско-горьковскому» лагерю, который объединял   здоровые силы. Агрессивность пастернаковского выступления 1936 года вызвала переполох в руководстве СП СССР.  Большинство писателей восприняло выступление Пастернака как антисоветское и реакционное. Стенограмму речи Пастернака с аттестацией её Мехлисом как хорошо продуманного антисоветского выпада направили Сталину. Скорее всего, Пастернаку сообщили об этом, тем не менее, спустя несколько дней, он выступил вторично. Когда почти все были уверены, что Пастернак «открестится» от своего первого выступления, он решил продолжить бой. Это было совершенно неожиданно и вызвало крайнее раздражение начальства.


Борис Пастернак. 1936 г.
А в июле 1937 года произошел случай, который руководство СП СССР вообще расценило как открытый бунт поэта. Когда к дому Пастернака в Переделкино подъехала машина из Москвы, подумали, что это - арест, который считали неизбежным. Оказалось, что приехали из правления СП собирать подписи писателей под требованием расстрела Тухачевского и других военачальников. Пастернак, узнав об этом, стал громко, на весь поселок возмущаться, заявив, что расстрельное письмо - не контрамарка, и он никогда его не подпишет, и вообще, готов погибнуть со всеми и т.д.

К весне 1936 года он уже окончательно составил собственное представление о человеке, от которого зависели судьбы страны,  и порвал с официозом. «Единение со временем перешло в сопротивление ему», и в дальнейшем оно уже не менялось, а только все более укреплялось.  Но при этом он не снимал с себя ответственность за всё происходящее в стране.
Ещё более глубоким и бесповоротным стал  этот разрыв с официозом  во время войны, когда Пастернак убедился, что сталинизм не помогает, а, напротив, мешает выиграть войну.
В конце 1945 года Пастернак написал  своей сестре в Англию, что государство окончательно утратило в его глазах свою моральную правоту. И это вскоре после победы над фашистской Германией.
Многие ли в то время уже понимали это? 


Борис Пастернак. 1942 г.

Каким образом Пастернаку удалось уцелеть?
Может возникнуть впечатление, что четыре волны репрессий - в конце 1920-х годов, в середине и конце 1930-х, в конце 1940-х - как бы обошли его стороной.  Первое, что приходит на ум - он ведь жил затворником в Переделкино. Недаром к нему «прилипло» столько кличек: и дачник, и небожитель, и даже городской сумасшедший. Но ни одно из этих прозвищ не соответствовали его натуре, не говоря уже об отсутствии в них всякой исторической правды.

На  вопрос о том, что в действительности сыграло роль его «охранной грамоты», не существует однозначного ответа. Не помогают ни архивные документы, ни показания современников. То, что спасало Пастернака, не спасло других; но то же самое, что спасло его в годы сталинского террора, погубило в хрущевскую эпоху. Пастернак, который был единственным, кто «отказался от бинарности, выбирая между черным и белым, синее или зеленое»,  «подложил свинью» Хрущеву, написав «Доктора Живаго». Нет, не стал Пастернак  символом «оттепели», как хотелось бы, наверное, Хрущеву.

Машинописные копии романа разошлись «по рукам». Одна из них была переправлена на Запад и оказалась в Италии. Вскоре после того, как стало известно, что роман в Союзе печатать не будут, он вышел за границей. Русская эмиграция приняла «Живаго» восторженно. В те годы там ещё сохранилось много людей из поколения Пастернака, которым и был посвящен этот роман.

Однако настоящей причиной начавшейся в СССР травли Пастернака стала не сама по себе публикация романа за границей, сколько последовавшее вслед за ней присуждение ему Нобелевской премии.
Первыми возмутились коллеги по писательскому Союзу: «Почему ему всегда должно вести? Нобелевская премия! За что?».
Писательская   братия  «сработала» с явным опережением. Никто на неё  никакого давления «сверху»   не оказывал - там просто ещё не успели сформировать «мнение».

Поступок Пастернака был представлен предательством человека, которому нет места на советской земле. Не всем, записавшимся на выступление в прениях, была предоставлена возможность - многих спас тогда от позора С.С.Смирнов, прекратив прения. Впоследствии никто, кроме одного Слуцкого, не раскаивался.  Бытует мнение, что Слуцкий помешался, не выдержав чувства вины перед Пастернаком, хотя их отношения никогда не были дружественными.

Скандал в СП СССР и травля поэта стали достоянием западной общественности. В защиту Пастернака выступили люди, которых считали верными друзьями СССР, например, Стейнбек, Грэм Грин, Ирвинг Стоун и др. «Наверху» поняли, что масштаб скандала вышел за пределы разумного, и оттуда поступила команда - «гасить». Но было бы ошибочным думать, что под давлением Запада изменилось отношение руководства к самому Пастернаку. 

Началом добровольно избранной Пастернаком  Голгофы, предсказанной им ещё в поэме о лейтенанте Шмидте, где он написал:
«Одним карать и каяться, Другим кончать Голгофой», можно считать эпизод, который произошел 14 марта 1959 года.  Во время прогулки Пастернака насильно запихнули в машину и отвезли в Генпрокуратуру. Тогда он впервые почувствовал себя беспомощным стариком, с которым могут сделать всё, что угодно. Он не видел более выхода из тупика, в котором оказался.
Отчаяние его было столь велико, что, по-видимому, стало причиной запуска механизма смертельной болезни.
Пастернак, до того поражавший всех своей бодростью и моложавостью, прожил чуть более года.

2 июня 1960 года над пригородными кассами
Киевского  вокзала появилось написанное кем-то от руки
объявление: «В ночь с 30 на 31 мая скончался
Величайший поэт современности Б.Л.Пастернак.
 Гражданская панихида состоится сегодня в 15 часо
 на кладбище в Переделкино».

   

Но Пастернака убила не «оттепель», а реставрация.
Начавшаяся эпоха «триумфа тех, кто прислуживал Сталину», не оставила Пастернаку никаких шансов
уцелеть.

Сильному и единоличному лидеру, каким был Сталин, потребовался одинокий и сильный оппонент в
литературе, которой он придавал
почти мистическое значение, а свои отношения с поэтами вообще воспринимал «персонально».
Поэтому Пастернак,
пережив четыре войны и четыре волны репрессий,
погиб во времена, которые до сих пор многими
считаются концом «звериной эпохи».

Все, писавшие о Пастернаке, нехотя затрагивали вопрос о его понимании христианства. Когда в 1988 году впервые в Советском Союзе в журнале «Новый мир» был опубликован роман «Доктор Живаго», многим читателям христианский пафос романа оказался чужд.  
Прожив жизнь в мире социальной утопии,  Пастернак в противовес ей  создал своё, никогда не существовавшее утопическое христианство. Это по-своему понятое христианство, свободное от клерикализма, стало  идеологической основой романа

«Пастернаковское христианство» вряд ли похоже на какое другое.
Да,  его жертвенная покорность судьбе может напоминать «непротивление» Толстого. Но,  в отличие от Толстого, главным для  Пастернака в Евангелии,  была любовь к ближнему как «высший вид живой энергии».   В Евангелии его привлекали скорей не проповеди, а   притчи Христа,  из которых следовало, что всё достигается ценой потерь, а близость к Богу – ценою жертвы. И только «отверженные – всемогущи, и только в бесславии – сила».
В христианском смирении увидел он основу развития и роста.  

Пастернак не писал отдельных работ с критикой официальной церкви, подобно Толстому. Вместо этого он создал свободное от официального,  внецерковное христианство, специально подчеркнув его неортодоксальность тем, что о нем рассуждают в романе расстрига Веденяпин и еврей Гордон. О религиозности самого Пастернака отчасти дают представление характеристики главных героев его романа, Юры и Лары, с которыми он в наибольшей степени себя отождествлял. Так, о Ларе говорится, что она не была церковно-религиозной. В обряды она не верила, но ходила в церковь, чтобы «поплакать над словом Божьим», которое «помогало ей вынести жизнь». Говоря о вере Юрия Живаго, подчеркивается отсутствие у него набожности.

Человеку, чтобы считать себя христианином, достаточно быть «жертвенным и щедрым, покорным судьбе, не участвовать в убийствах и грабежах» Другими словами, «любой хороший человек и есть самый честный последователь Христа».  И ещё нужно знать, что человек живет не в природе, а в истории, основанной Христом». А до того существовало «свинство жестоких, изрытых оспой Калигул». 

К  такому новому пониманию евангельских ценностей Пастернак пришел через европейскую культуру, через Гамлета, много занимаясь переводами Шекспира.   «Ты значил всё в моей судьбе,//И через много, много лет //Твой голос вновь меня встревожил». Гамлет, был понят Пастернаком как «драма долга и самоотречения...высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения, где всё искуплено, омыто и возвеличено».  У него возникает  параллель между Гамлетом и Христом. «Гамлет - принц крови, ни на минуту не забывающий и своих правах на престол,...отказывается от себя, чтобы «творить волю пославшего его».

В пастернаковском христианстве  такое же центральное место, как «непротивление» - в толстовском,  занимает  тема бессмертия. В ходе философских размышлений о значении искусства Пастернак находит собственное решение проблемы бессмертия

В мире Пастернака нет смерти. Его всегда вдохновляла не гибель, а чудесное спасение. Это отличает его, скажем, от Маяковского, для которого личная романтическая гибель служила «лирическим подзаводом», или от Блока и Ахматовой с их предчувствиями вселенской гибели. Смерть - это «переход к тому, о чем судить не можем», что «не по нашей части». «Смерть - это старо и надоело. Требуется новое, а новое есть жизнь вечная».

Основу пастернаковского христианства составляет вера чудесно спасенного человека; вера, рожденная от счастья избавления. Такая вера, например, была бы совершенно неприемлема для Цветаевой и многих других, кому тотально не везло в жизни. В своей необыкновенной удачливости и чудесных совпадениях находил Пастернак  доказательства бытия Божья. Благодаря своей интуиции, развитой до степени мистического предчувствия спасения, он не раз испытывал восторг чудесного избавления, ощущая себя «не в своей власти, а в творящих руках Господних».

Собственную концепцию христианства Пастернак попытался применить к решению проблемы еврейства. Что же тут началось, какой огонь на себя со стороны евреев он этим вызвал,   в особенности тех, которые разделяют  идеи сионизма. Они вообще возненавидели Пастернака, восприняв совершенно буквально, и потому ошибочно, его призыв к ассимиляции. 

Вот краткий перечень обвинения, выдвинутые в его адрес. Во-первых, никто из обвинителей не сомневался в том, что Пастернак - выкрест, переменил веру, принял христианство, чтобы избежать страданий, связанных со своим еврейством. Дезертировал, бежал от своего народа, везде составляющего меньшинство, чтобы снискать к себе расположение большинства, среди которого сделал себе карьеру. Причем, совершил эту измену по отношению к своему народу таким изощренным способом, как созданием теории, обосновавшей эти его подлые действия.

В этих обвинениях справедливым можно было бы признать лишь отсутствие у него даже в самой малой степени националистических устремлений. Еврейство, действительно, не играло важной роли в его жизни, да он просто и не знал его. Но и враждебности к еврейству родители, конечно, не воспитывали в нем.  Напротив,  в семье бережно хранили родословную, берущую начало от известного еврейского мудреца Абарбанеля, жившего в 16 веке в Испании. Сам Пастернак никогда не совершал никаких неблаговидных поступков, подобно многим другим ассимилированным евреям, и  не скрывал своего происхождения, тем более, ради собственного преуспеяния. Поэтому распространенная формула: «дед - ассимилятор, отец - крещен, сын - антисемит»  ни одним своим пунктом не применима к Пастернаку.

Впервые о своём полном непонимании еврейства Пастернак, по-видимому, неспроста заявляет устами ребенка, Миши Гордона, который едет с отцом из далекой провинции в столицу. Конечно, время, когда Пастернак работал над своим романом, было совсем не подходящим для глубокого осмысления еврейского мессианства. В стране «крепчал маразм великорусского шовинизма с грузинским акцентом», который усиленно нагнетался «сверху». Первая часть романа  появилась в канун юбилейного 1949 года: приближалось 70-летие Сталина и 50-летие Берия. И если на Руси всегда тяжело было быть евреем, то этот период стал самым тяжелым для них.

В стране накалялись  также страсти вокруг создания еврейского государства. Двум распространенным  в то время мнениям - евреи, лишенные собственной территории, перестали существовать как нация; евреи - это такая же нация, как все другие, - Пастернак противопоставляет третье, утверждая, что со времен Христа   вообще все народы перестали существовать - на смену им пришли личности.  Его не привлекали никакие лозунги сионистов. Их стремление избавить  евреев от комплекса неполноценности было ему, - никогда не  чувствовавшим себя таковым, - как минимум, непонятно.
Когда сионисты заявляли, что  национализм угнетенного народа  принципиально отличается от национализма угнетателей, Пастернак вспоминал о способности к перерождению любой идеи, в частности, об уродливых извращениях национализма, и поэтому отвергал существование в сионизме полезного фактора.   Отвергал  он  и саму идею совмещения гуманистического индивидуализма с национализмом, предложив в качестве альтернативы   идею христианского индивидуализма.

О каких вообще народах может идти речь в христианское время? «Не сбивайтесь в кучу»; в царстве Божием нет эллина и иудея - перед Богом все равны. В новом способе существования нет народов, а есть личности. Вот только эти призывы Иисуса Христа, так увлекшие Пастернака, оказались не только преждевременными, но даже совсем несвоевременными.
Но самую большую опасность Пастернак видел в великорусском национализме. До революции, когда национальное чувство доходило до самообожания на фоне всеобщей неграмотности, великорусскому национализму противостояла интеллигенция. После войны, когда Пастернак приступил к работе над романом, противостоять уже было некому, и он выбрал для борьбы с русским национализмом христианскую проповедь «всенародности».
Сам по себе процесс ассимиляции был ему неинтересен. Тем более, что не мог  Пастернак  не знать о массовых уничтожениях евреев, подавляющее большинство которых составляли именно ассимилированные евреи. А после войны уже в СССР поднялась волна антисемитизма, хотя в стране не ассимилированных евреев можно было, наверное,  сосчитать по пальцам. К тому же обладал он наверняка интуитивным знанием о бесполезности борьбы с антисемитизмом.
Пастернак  призывал раствориться не в народе, среди которого проживают евреи, а во «вселенском учении Христа». Эти призывы озвучены Гордоном - персонажем, которому автор явно не симпатизирует. Кроме того, из призыва «нет эллина и иудея» изъяты слова «перед Богом», чтобы  подчеркнуть их условный характер.
Пастернак не призывал слиться с местным населением, прекрасно понимая, что нельзя «переделать русских в индейцев, а евреев - в русских», тем более в Советском Союзе, где существовал «пятый пункт», и каждый знал, к кому он обращен.  Пастернак полагал, что евреи могли бы примкнуть лишь духовно ко всему человечеству как целому, возвышающемуся над всеми национальностями,
и названному в романе христианской «всенародностью». Марк Аврутин http://www.andersval.nl/

 

Чуковский и Пастернак. 1958 г.