В пятницу 13-го на сцене "Ленкома" отметят 90-летие его создателя Марка Захарова. Это первый юбилей великого режиссера, проходящий без него. Мастер будет присутствовать неслышно - в экспонатах фотовыставки "Аплодисменты не кончаются". В ностальгии по славному прошлому. В его фирменном создании - мюзикле "Юнона и Авось", который исполнят участники всех его версий.

"Юнона и Авось" - вещь с мистической судьбой. Когда Захаров с Вознесенским и Рыбниковым ее затевали, они мало верили в реалистичность замысла. И упоминание Богоматери в советском театре казалось немыслимым. И напоминание о связях России с Америкой - неуместным. И мистериальность воспринималась как вызов стране победившего материализма. Но на сдаче все прошло как по маслу - эмоциональный поток со сцены бил такой, что никакие партийные комиссии не могли ему сопротивляться.

Да, конечно, у истоков "Ленкома" стояли и Берсенев, и Эфрос - но то были другие театры. Тот, что любят последние поколения, - мир, созданный Марком Захаровым. Сегодня, когда все в театральном деле так быстро меняется, эпоха Захарова и его "Ленкома" кажется чудом. На руинах психологического театра Эфроса возник театр нового типа - молодой, дерзкий, способный играть хоть классику, хоть современность, хоть новый для России жанр мюзикла. Театр, построенный романтическим авантюристом.

Слово "романтика" плохо вязалось с обликом выходившего на поклоны худрука - серьезное лицо, деловая походка министра-администратора. Но было ясно, что промелькнувшее чудо сотворено абсолютным романтиком, поэтом. Что это территория, где верили в людей и добро. Где не было места злобе, но было просторно любви.

Там зажигались новые звезды и становились народными любимцами: Караченцов и Чурикова в "Тиле", Абдулов в драме "В списках не значился", Янковский в "Автограде XXI", Шанина в "Юноне и Авось", Догилева в "Жестоких играх"; новое дыхание обрели Фадеева, Ларионов, Збруев, в "Ленком" эмигрировали Татьяна Пельтцер, Евгений Леонов, Леонид Броневой. Сложилась команда единоверцев, людей с горящими глазами, жаждущих не работать в театре, а - летать.

Там жил дух веселого бунта, "Ленком" стал своего рода центром социального оптимизма. Оптимизм этот столь заразителен, что перед ним пасовали цензоры, придираясь к деталям, но сдаваясь перед искусством.

Из дарований Захарова важнейшим было умение сотворить то, что он называл "питательной средой". Александр Абдулов рассказывал, какое это счастье - встречать на репетициях столько талантов. Видеть, как они импровизируют, пробуют роль на изгиб, на излом, как "поджигают" друг друга, - и участвовать в этом процессе азартного творчества.

Этот мир Марка Захарова мы узнавали с первой мизансцены, он сразу наполнял нас предчувствием обыкновенного чуда. Не случайно так часто его герой - творец. Поэт, мыслитель, философ, волшебник. Театр равен жизни, а герои, заколотые картонным кинжалом, истекают настоящей кровью. Театр - зона свободной мысли, торжествующего благородства и посрамленного зла.

Мастер сумел выстроить и еще одно здание - продолжил свой мир в своем "теа-кино". Там много театральной условности, придается особое значение драматургии, музыке, и нужны только первоклассные актеры. Семь фильмов, снятых Захаровым, стали любимейшей классикой. В них он утолял еще одну потребность - жажду авантюр, морских просторов и ветров, какие не дуют из театральных кулис. Он придумал лучшее, что есть в фильме "Белое солнце пустыни", то, что определило стиль картины, - письма красноармейца Сухова. В кино ироничный, склонный к философии мастер упрямо верил в добро, смех был его положительным героем - даже если зло, как в "Драконе", оказывается вечным. Даже если зрители становятся толпой, глухой к разумному, доброму и вечному. Сценарий его фильма "Дом, который построил Свифт" мог бы разлететься, как "Горе от ума", на крылатые фразы, если бы его показывали чуть чаще. Но не показывают. "Свифт нанял актеров, но губернатор оказался хитрее - он нанял зрителей". Театр и кино Захарова оказались провидческими.

За внешней бравурностью, за вечным карнавалом в творениях Захарова не сразу заметишь, что они были пронизаны болью. Они этой болью рождены. На ней замешены, настояны, это высший род сценического мастерства - трагикомедия. Трагикомедия ближе всего привычному нам состоянию души. Она смотрит в глаза реальности, но оберегает от мизантропии.

Теперь, когда биение сердца захаровского театра осталось только в нашей благодарной памяти, возникнет какой-то другой театр. В лучшем случае - театр другой индивидуальности, с другим авторским началом. В худшем - попросту исчезнет, влившись в море театров без собственного лица и особенной, уникальной души.

Ясно, что тот, прежний, всем нам дорогой "Ленком" можно было сотворить, только отдавшись ему целиком и безраздельно, ощущая его частью себя самого - своей миссией, своей жизнью.

- Я человек нерациональный. Во мне бушуют "авось", русские ширь и удаль, хотя намешано много всего - есть корни русские, татарские и еврейские. Романтизм, наверное, превалирует, иногда беспочвенный и бессмысленный. И радость бесшабашная, часто немотивированная.

- Мы очень неспокойные люди, у нас метания происходят - очень сильные анархические наклонности. Даже то, что мы подарили миру великую классическую литературу, - это ведь тоже от национального перегрева. Я часто бываю в Германии и понимаю, что так парковать свои машины мы никогда не сможем. Потому что никогда не сумеем воспринимать некоторые разумные команды.

- Когда-то я считал, что выйти на сцену с высокой температурой или в день смерти близкого человека - это героизм, который завещали нам наши учителя. Сейчас считаю, что - нет. Правильнее отменить спектакль. Когда Саша Абдулов был уже тяжело болен, я прилетел проведать его в Израиле и попросил написать что-нибудь для артистов - предстоял сбор труппы к открытию сезона. И он написал, перефразируя Станиславского: "Любите не искусство в себе, а свое здоровье, будьте к нему бережны". Эти слова я запомнил. И когда я услышал, что у нас опять будет не сбор урожая, а борьба за урожай, и что студенты выехали на картошку, причем это трактовалось как радостное событие, - для меня это означало абсолютный регресс.

- Первый акт не должен закончиться массовым уходом публики. Поэтому думаю о том, чтобы зритель остался. Есть исследование: в кино критическая минута - седьмая. Именно тогда зритель решает, досмотреть ему фильм или уйти. Когда критическая точка пройдена - начинается радость от созерцания того, что творится на сцене. Это надо угадать. Спектакль должен хранить в себе тайны, которые зритель разгадывает. Надо, чтобы в финале публика превращалась в коллектив с единым настроением, единой радостью..

Автор: Валерий Кичин

Первоисточник: godliteratury.ru »