Есть у Шая Агнона, такого чуткого к переживаниям еврейской души, такого верного своей национальной памяти, рассказ, посвящённый Дням Трепета. Он описывает Йом-Кипур через восприятие ребёнка, передавая тончайшие нюансы его души.

«Небо было ясным, земля тихой, улицы чистыми и свежий ветерок порхал по просторам мира. Я был четырёхлетним ребёнком, одетым в праздничное платье, и один из родственников вёл меня с отцом и дедом в дом молитвы. Дом молитвы был полон людей, закутанных в талиты, их головы были похожи на серебряные короны, одежды белы, а в руках были книги, бессчетное количество свечей воткнуты в длинные ящики с песком и от них идёт чудесный свет и запах. Я стою у окна синагоги, поражённый этими нежными голосами и серебряными коронами, чудесным светом и запахом мёда, исходящим от восковых свечей. И кажется мне, что вся земля, по которой я шёл, все улицы, по которым я проходил, весь мир – это не что иное, как прихожая этого дома. Я ещё не умел размышлять над сложными понятиями и не знал, что такое присутствие святости. Но нет сомнения в моём сердце, что тогда я чувствовал и святость места, и святость дня, и святость людей, стоящих в Доме Всевышнего и погружённых в молитву и песни».

Шай Агнон передаёт свои переживания с такой чуткостью, что и в тебе невольно отзываются все нюансы его души, и ты, читая эти строки, погружаешься в святость той атмосферы. Той ли? А может быть, этой, сегодняшней? Рош-ха Шана и Йом-Кипур в Израиле сегодня так же прекрасны, как в былые дни, и так же святы, как в далёкие дни, когда наши предки молились в Храме.

По дороге в синагогу я задержала шаг у невысокого каменного парапета. Вдали в мягком свете восходящего солнца возлежала гряда холмов. Иродион, со своей усечённой вершиной, возвышался над ними. Начинался новый день, и хотелось впитать в себя и этот свет, и эту, пока ещё никем не нарушенную тишину, и чистоту красок. В такие минуты рождается ощущение твоей связи с природой. Ты как бы сливаешься с ней. Осень приближается незаметно. Ещё совсем летние дни, но утренние сумерки уже рассеиваются позднее, и свет солнца не так ярок. Кажется, небо само напоминает тебе о Йом-Кипуре. В нём – тишина и сосредоточенность. Оно настраивает на высокий лад, просветляет душу. И когда начинается молитва, этот настрой не уходит. Ты несёшь его в себе. Только что, стоя у парапета, ты был совсем один, а сейчас вокруг тебя люди, и твой голос растворяется в общей молитве. И рождается ощущение причастности не только с теми, кто рядом, это чувство глубже: ты как бы входишь в длинную цепь своих предков. Где-то там, среди них, – и твоё место. Они, как и ты в этот день, просили о милосердии.

Менялись времена, исчезали народы, а евреи, пережившие тысячелетия изгнаний, всё так же молились Богу, и те же слова, что звучали когда-то под сводами Храма, повторялись под крышами синагог, разбросанных на чужбине, в домах, в застенках тюрем и лагерях уничтожения. И вот теперь – в Иерусалиме, с мечтой о котором умирали многие поколения наших предков. И из открытых дверей огромного зала, где проходит молитва, виден угол жилого дома, и дети, нарядно одетые, и деревья, в кронах которых задержались первые лучи солнца...

Ещё не ушёл настрой вчерашнего вечера. Ещё звучит в твоей душе «Кол нидрей» – странные, архаичные слова, родившиеся в Испании времён инквизиции, когда под страхом смерти еврей изменял вере отцов. Но суть, его еврейская суть, взывала к небу, и он молил отменить обеты, простить, верить, что он был и остался евреем. То был голос самой души, разрываемой противоречиями, порывающейся к небу и бессильной оторваться от земли. «Прости же грех народа этого по великой милости Твоей, как Ты прощал народ этот со времён Египта и поныне...» «И сказал Бог: Прощаю по слову твоему!».

У евреев всегда были свои отношения с Богом: то как с судьёй, который взыскивает за прегрешения, то как с отцом, который любит и прощает, то как с пастухом, который бережно пасёт своё стадо. И расстояние между Ним и нами всегда менялись: то Он был постоянно с нами, и Огненный Столп сопровождал нас в пути, то отдалялся от нас, и тогда надвигалась тёмная полоса, и только надежда не покидала еврейское сердце, надежда, что эта связь не прервётся, что она лишь ослабела на время...

В дни ненастий устремлённость души еврея к Богу проявляется особенно явственно. Когда подолгу нет дождя, который так нужен истосковавшейся по влаге земле, наш взгляд вновь обращён к Небу.

Помню, уже весна стояла на пороге, а дождей всё не было и не было. И Кинерет обмелел до предела, и нас всё чаще предупреждали, что год будет неурожайным, и надо беречь каждую каплю воды. Собрались евреи у Котеля, и просили о милосердии, и напоминали о нашей верности, и о нашей вере. «Вспомни двенадцать колен, которые Ты провёл среди расступившихся вод, для которых Ты усладил горечь воды, потомки которых проливали за Тебя кровь свою, как воду. Воззри, ибо бедствия одолевают нас, как вода». И слова молитвы были подобны потокам вод, и шли из глубины души, как струи дождя – из небесных глубин. (Молитва о дожде в Шмини Ацерет).

Диалог между Богом и нами начали наши праотцы. Он шёл от земли к небу. И продолжается на протяжении нашей долгой истории. Произносим ли мы слова молитвы вслух или почти беззвучно, как Хана в Шило, или они – невысказанные в глубине души – это всегда диалог. «Кто подобен Тебе, милосердный отец...» Эта вера в милосердие пронизывает все молитвы еврея. И просил Авраам о детях, которых у него не было, и Ицхак молил о том же, а Яаков просил заступничества от Эйсава, когда почувствовал угрозу... Моисей взывал к Богу, который открылся ему в Несгораемом кусте, он возносил руки к небу во время сражения с Амалеком, и оттуда, с высоты, получал поддержку и силу. И когда уставшие руки опадали, – перевес оказывался на стороне врага, когда же вновь поднимались к небу – враг проигрывал. «Я – молитва», – говорил о себе в псалмах Давид, царь Израиля.

Когда опасность войны в Персидском заливе нависла над Израилем почти вплотную, и небо заволокло тучей, у Стены плача вновь зазвучала мольба о помощи. Голоса многих тысяч, словно слившись в один голос, вознеслись к Небу: «Амелех янейну, б ём корейну». «Царь, ответь нам, в день, когда мы воззовём к Тебе».

Тревожно метались над толпой птицы, словно и им передалось общее состояние душ. А голоса над площадью крепли, и молитва звучала всё истовей, всё напряжённей. И временами была подобна плачу.

Вот когда тебе открывалось суть имени, которым с давних времён нарекли Западную стену Храма: Стена плача, Стена молитвы, мольбы, надежды. Опускался вечер. Казалось, Стена излучает свет. От неё шло мягкое желтоватое сияние. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, будто один поддерживал другого. Ты ощущал эту близость, и она грела тебя. И от этого единения в минуты приближающейся опасности, становилось легче на душе.

Звучали псалмы Давида и в них просьба о помощи. "Внемли, Бог, молитве моей, прислушайся к голосу молений моих. В день бедствия моего я взываю Тебе
( 86: 6-7) И постоянно повторялись слова о душе: душа моя потрясена до изнеможения, избавь душу мою.

Говорится в наших источниках: Моше дал Израилю пять книг Торы, Давид – пять книг псалмов. Если в Торе Голос Бога нисходит к человеку, то в псалмах и молитвах голос человека возносится от земли к небу. Так восходили ангелы по лестнице Яакова: как бы показывая нам, что путь истинного возвышения души идёт от земли к небу. Но спускаясь вниз по лестнице, они, словно приносили нам весть из того, далёкого для человека мира, свидетельствуя о неразрывной между нами связи.

И совершается вечный диалог между нами и Богом, между Землёй и Небом, между материальным и духовным. Но есть в этом диалоге свои кульминации, когда драматизм достигает особого накала. Человек не всегда только молит о помощи или прощении. Он просит ответа, как сын у отца, который дал ему жизнь. Он напоминает о Союзе, который был заключён однажды между народом и Богом. Так раби Леви Ицхак из Бердичева взывал к Его памяти, Его милосердию, спрашивая, за что Он навлёк страдания на свой народ. И, не случайно, именно образ этого хасидского цадика вывел Ури Цви Гринберг в своей поэме, посвящённой Катастрофе. Это он, раби Леви Ицхак из Бердичева, восстав из могилы, видя, что все еврейские местечки – одно большое кладбище, по праву своей великой любви к народу, требует ответа от Всевышнего.

Но и тогда, в самый тяжкий час своей истории, после гибели миллионов, евреи не могли отказаться от своей веры, от молитвы, которая была их диалогом с Богом, от суббот и праздников – от всего того, что составляло их суть, было в их крови и плоти, принадлежало только им и никому другому. «Ты можешь сокрушить моё тело, отнять у меня всё, но веру Ты не отнимешь у меня. Желаешь ли Ты этого или нет, я – потомок Авраама, Ицхака и Яакова, навсегда останусь евреем, "верующим, сыном верующих" – эти слова из завещания Йосла сына Йоля из Матернополя писались в последние минуты жизни и были найдены в бутылке от зажигательной смеси в развалинах Варшавского гетто».

На протяжении веков всё было в наших отношениях с Богом: измены, уход, возвращение. Но суть всегда проявлялась в минуты бедствий, ибо в минуты бедствий мы искали Его. «Из теснин взываю к Тебе». Как когда-то царь Давид взывал к Нему, так и мы ищем Его помощи и Его милости. Подобно блудному сыну, евреи всегда возвращались к порогу родного дома. И диалог продолжался. «Куда уйду от духа Твоего и куда от лица Твоего убегу? Достигну ли неба – Ты там, сойду ли в преисподнюю – вот Ты! Поднимусь ли на крыльях зари и перенесусь на край моря – и там Твоя рука поведёт меня и поддержит меня десница Твоя» (139: 7-11).

Вспоминаю образ Франца Розенцвейга. Его судьба неразрывно связана с Йом-Кипуром. Он стал днём его рождения, как еврея, вернул его нам. И возвращением этим подарил одного из самых замечательных еврейских религиозных мыслителей первой половины двадцатого века.

Был Йом-Кипур 1913 года, когда не известный никому молодой человек остановился на пороге маленькой ортодоксальной синагоги в Берлине. Еврей, забредший в непривычный для него мир. Еврей ли? Пока ещё еврей. Крещение намечено назавтра. Этот Йом-Кипур – первый и, конечно же, последний в его жизни. Он хочет хотя бы раз услышать еврейские молитвы: пусть это будет встреча перед прощанием... Но встреча потрясла его. Слова молитв, псалмов, мелодии, в которых свет прорывается сквозь скорбь, белые одежды, вызывающие ассоциации с ангелами, символами чистоты, и одновременно напоминающие о бренности человеческой жизни – каждая деталь взывала к душе, будила мысль и чувство. Всё глубоко отозвалось в нём. То был диалог общины с Богом и диалог каждого в отдельности. И слова рвались из самого сердца: «Дай передышку листу гонимому, смилуйся над прахом и пеплом. Устрани грехи наши, помилуй создания Твои».

И он вместе со всеми просит Бога простить его, стереть тёмные пятна на листе его жизни, забыть, что ещё сегодня он собирался изменить самому себе и своей вере. И кажется ему, что Голос тихо зовёт его: «Вернись!»...

Назавтра он написал своему двоюродному брату, который должен был стать его крёстным отцом: «Мне придётся тебя огорчить: я остаюсь евреем». Какое потрясение должна была пережить душа, чтобы один день перевернул всю жизнь... Совсем недавно, – ах как же давно это было – он считал, что иудаизм не религия, а несчастье. Воспитанный на Фейрбахе, Ницше, Вагнере, ничего не знающий о своей собственной философии, он вспоминал Гейне и его бегство от иудаизма. Почему-то он помнил только бегство, но не хотел задуматься о горьком раскаянии: «Я признаюсь, что вернулся к Богу, как блудный сын... Может, меня несчастье заставило? А может причина и посерьёзней. Как бы то ни было, меня одолевает тоска по Небу», – писал прозревший поэт. Когда страшная болезнь обрушилась на Франца Розенцвейга, он был уже религиозным человеком. Жизнь испытывала его. Прогрессирующий паралич приковал к постели, поразил руки, ноги, отнял речь. Сможет ли он победить болезнь, продолжать работать? Врач дал ему от силы год жизни. Нет, он должен бороться, чтобы сказать всё, что обдумал и познал после того Йом-Кипура. Семь лет продолжалась борьба со смертью. Он никогда не жаловался на страдания. И страданиями их не считал: ведь он мог работать. Он говорил одними глазами, и только жена понимала его. Она облекала взгляды в слова. Так записывались его статьи, переводы, письма. Его дух, закованный в неподвижное тело, поднимался к звёздам. Именно тогда Франц Розенцвейг и создал свои самые значительные философские произведения. Как будто чья-то невидимая рука, предотвратив уход от еврейства, открыла его истинное земное предназначение. ...День клонился к закату, свет уходил. Но он оставался в твоей душе. Его должно было хватить на долгий год, до следующего Йом-Кипура. Весь день с надеждой и трепетом ты молился о милосердии. И небо было открыто для тебя, как чьё-то большое сердце, готовое принять на себя всю боль мира. Но вот луч солнца начал медленно опускаться. Сначала он осветил крышу дома напротив, потом и она спряталась в надвигающихся сумерках. И только верхушки деревьев ещё были освещены. Вчера в такое же время, до заката солнца, начали «Кол нидрей». Сейчас приблизились к завершающей молитве – «Неила». Это она так поразила Франца Розенцвейга. Её призыв к раскаянию. Раскаянию во имя жизни. «Покайтесь и живите, ко Мне обратитесь и живите!».

Этими словами он кончает свой главный религиозно-философский труд «Звезда Избавления. Раскаяние во имя жизни». Они перекликались с другими, сказанными в Торе словами: «Жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятье,- избери же жизнь…(Дварим 30:19).

Йом-Кипур уже отдалился от нас. В наступивших буднях растворились воспоминания о нём, но душа, подобно реке, принявшей потоки вод после дождя, ещё долго будет ощущать это наполнение. Как ощутил его четырёхлетний мальчик, герой Агнона, поражённый святостью увиденного, как однажды почувствовал всё его величие Франц Розенцвейг, когда на него снизошло озарение Свыше. Лея Алон (Гринберг), Иерусалим| 15.09.2010 15:41 http://newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=2694

by YEHUDInfo

Молитва. Фото: thefoundationstone.org