|
2024 год и в России, и на всей планете выдался каким-каким, только не спокойным – и к его окончанию это стало еще заметнее. Однако, помимо множества событий, которые только что безо всяких напоминаний пришли читателю на ум, кое-что позитивное тоже происходит. И если говорить о мире литературном, то стоит отметить первое после шестилетнего перерыва вручение «Русской премии», призванной выявить и наградить авторов, уже давно (или – изначально) живущих за пределами России, но по-прежнему пишущих и публикующих произведения, написанные на русском языке.
От премии такого уровня не приходится ожидать спорных решений: «проходных» произведений в шорт-листе действительно нет, принцип «победит сильнейший» здесь обречён на провал. Каждая из шести подборок написана на высоком, если не сказать высочайшем, уровне, и придраться можно разве что к немногочисленным ляпам и пунктуационным промахам, что вообще-то простительно для всех, а уж для тех, кто десятилетия живет за рубежом, — тем более. Поэтому в нашей статье мы не будем гадать, кто получит главный приз, а сделаем некий срез: подметим и проанализируем тенденции, которые прослеживаются во всех работах (и что-то да говорят о том тревожном положении, в котором оказалась — не побоимся пафосного обобщения — вся цивилизация). Тенденций обнаружилось три.
Первая: практически все авторы, не сговариваясь, взяли курс на поиск телесной и духовной чистоты, воспевание искренности, невинности и чувственности — не в сентиментальном, а в самом что ни на есть «прикладном» смысле. Ведь ещё Лао Цзы прекрасно объяснил: «Тот, кто мягок и податлив, идёт дорогой жизни, / тот, кто негибок и твёрд, идёт дорогой смерти». Как минимум пять из шести авторов приняли как данность и задекларировали, что (парадоксальным образом!) оставаться хрупким в нынешнем мире — самая перспективная стратегия. Которая не гарантирует ни сохранения ментального здоровья, ни банального выживания, но которая, кажется, показывает себя лучше, чем все остальные.
Вторая, плавно вытекающая из первой: важнейшая ценность нынешнего лирического героя — поиск некоей изначальной гармонии, ангельской чистоты, спасительной веры — приводит его к обретению Бога. Не к тому, чтобы присоединиться к той или иной конфессии, а к тому, чтобы воспринять Творца как призму — и, бережно повторяя Его имя, неторопливо и точно осмыслить происходящее. Притом ни в одной из подборок нет места настойчивым проповедям или тем более религиозному фанатизму: в XXI веке мир спасают не крестоносцы.
И третья, более очевидная и не то чтобы требовавшая подтверждения, но лишний раз себя показавшая: мы живём в мире «поэзии после поэзии», и писать как бог на душу положит современный автор уже не может. За его спиной неизбежно маячит не пара-тройка, а целый сонм теней, начиная от античных авторов и заканчивая обэриутами и тружениками на ниве актуальной поэзии. Так что — чем шире у читателя кругозор, тем понятнее и глубже для него произведение. А в идеале надо разбираться и в истории, и в религии, и в психологии
да в чём только не.
А теперь рассмотрим каждого автора отдельно.
Ирина Чуднова (Китай). «Бессмертник» Главное впечатление от подборки — чистота, даже стерильность. Но это не чистота кем-то купленной, но ещё не заселённой квартиры, а незамутнённость идиллических, контрастных картин: если изображается трава, то такая, которая вот-вот брызнет соком, если небо — то такое, от синевы которого щиплет глаза. И даже когда в сердце лирического героя попадает пуля, в этом видится не кровь, а свет: «...кромешный взяток / мгновения оплавленного / солнцем». А если немножко «почистить» описанный мир от примет времени, останется лишь констатировать: так и должен выглядеть земной рай.
Тексты Ирины Чудновой — скорее визуальные (что неудивительно, учитывая профессию автора: фотограф), чем идеологически-резонёрские артефакты. Поэтому лирический герой не слагает манифестов, не пытается уместить в какой-то наукообразный свод своё самоощущение и мировоззрение. И не то чтобы он вдумчиво и всерьёз размышляет о загробной жизни — хотя своеобразная концепция Бога и мира у него имеется:
разбивший лоб о чёрный камень неба в сетях еловых горек и упруг ожёгшись холодом росы окостенелой из недр ночных незрим стекает первозвук
он истончается дрожит — смычок несмелый — он тень рассвета птичий сон в логу он одинокий беглый каторжник на белом как божий белый свет безоблачном снегу
Здесь нет многомудрой теологии, хотя предостаточно отсылок к Писанию; зато хоть отбавляй эмпирики, мистики, потусторонщины. И через всё это странное, зыбкое, эфемерное, неуловимое — вслед за титанами прошлого (особенно щедрую дань Чуднова отдаёт поэтам Серебряного века, хотя бережно упомянуты ею и Пушкин, и Гоголь, и Грибоедов) — автор приходит к живому, пульсирующему, самобытному, настолько же неуловимому. Лирический герой здесь живёт в альтернативной — и, кажется, намного лучшей, чем наша, — реальности, хотя и знает, что такое коронавирус и нейросеть.
Обретённая мудрость, впрочем, не ждёт себе спокойно неведомого часа, а просачивается наружу через бережные наставления, обращённые не ко всему миру, но к близкому человеку: может, другу, а может, возлюбленному. Типичный лирический герой Чудновой — а чаще всего даже, по понятным причинам, лирическая героиня — это наставник-проводник. В отношениях с партнёром, да и с читателем, он/а чаще доминирует, чем оказывается на равных. Но не увлекается и не выпячивает свою многоопытность. В итоге получаются в меру традиционалистские, в меру экспериментальные — скромные, мудрые, запоминающиеся стихи.
Любовь Берёзкина (Германия). «Говорить о вещах простых» Конкурсная работа Любови Берёзкиной видится органичным продолжением предыдущей номинантки: здесь тоже соблюдён баланс между «инь» и «ян», классикой и экспериментом, успокоением и дерзновением. С технической точки зрения здесь снова использован чуть ли не весь арсенал средств художественной выразительности (и, конечно же, отсылки, отсылки!), с духовной — бережно сохранено то хрустальное, трепетное, неуловимое, что и делает нас живыми. Впрочем, лирическая героиня Берёзкиной посерьёзнее «вросла» в землю. Примет места и времени в её лирике в несколько раз больше, чем у Чудновой (а ещё здесь очень, очень много Питера). Что, конечно же, не хорошо и не плохо — и что не мешает искать смыслы, чувства, истины. И строить отношения с партнёром, которые тоже оказываются неравными. Только здесь героиня не поучает, а наоборот, тяготеет к преклонению, даже самоуничижению; выражаясь языком психологии — к созависимости.
Человеку нужен нечеловек (в глубоком, а не в четвероногом смысле). Я достаю тебя из-под век, чтобы слёзы твой взгляд не сгрызли, чтобы вечером класть тебя на ладонь, приговаривать разные «ути-ути», в темноте раздувать из тебя огонь, избавляться тобой от животной сути
<...>
Есть ещё одно значимое отличие: гармоничный мир, который был когда-то и где-то, в мифологическом Золотом веке, у Берёзкиной тоже есть, но спасти его почти невозможно, слишком уж разыгралась чёрная дыра — энтропия; там, где она проносится, остаётся даже не выжженная земля, а бездна, пустота, прореха. И в этой мёртвенной белизне, где, казалось бы, ничего уже и не осталось, иногда предательски вычерчиваются знакомые силуэты и разыгрываются всем известные трагедии:
Будни военного рэпа двадцать четыре часа.
Выплакал Боженька небо, высушил ветер глаза.
Звук с высоты – словно выстрел, ястреб сужает круги.
Слово усохло до свиста, сузился свет до строки.
И всё-таки надежда не умирает — даже последней: она выживает и в безвоздушном пространстве. Чтобы сотворить новый мир и новые смыслы.
Адалат Исмаилов (Азербайджан). «Дальтоник» Эта работа выделяется на фоне остальных, но не столько настроением — это третье подряд идиллически-всеобъемлющее высказывание на глобальные философские темы, — а самим построением текста. «Дальтоник» — произведение-монолит, экспериментальная поэма о некоем легендарном персонаже (впрочем, не сотворившем ничего такого, что позволило бы причислить его к статусу пророка или полубога), который родился, как и следует из названия, дальтоником. Но не в привычном медицинском понимании этого термина. Будучи мальчишкой, центральный персонаж видит мир в чёрно-белых тонах — и постепенно, при помощи мудрого дедушки Исмаила, учится различать всё новые и новые цвета.
На «формальную», физиологическую правдоподобность своей истории автор, разумеется, не претендует. Вся его поэма — это развёрнутая метафора, где главный герой — сама Жизнь, которая идёт в руки только тому, кто готов трепетно и благодарно принимать её дары. Год за годом центральный персонаж обретает мудрость, пропуская через себя истории других людей. Например, такую:
Семья состояла из пяти человек, муж и жена, мальчик лет десяти, взрослый парень, что готовился к свадьбе (для него и строился дом), и девица семнадцати лет с левым глазом ущербным.
Как мне рассказали потом, четыре года назад, глава семьи саз свой настроил на лад счастливый, и полилась мелодия из инструмента, блаженная, как райский воздух, но лопнула струна и повредила девочке зрачок.
Увы! Устроена так жизнь,– за каждый миг счастливого блаженства судьба вымаливает мзду и обирает до пустоты в душе.
Из целой бочки виноградных ягод лишь чаша получается счастливой жизни, а остальное – косточки, утрата, горечь.
Приходя к банальным, на первый взгляд, выводам, герой «собирает» из них свою идентичность, ценность которой — в том, что она построена не на сухих сведениях, а на глубоко прочувствованных переживаниях и бесценных озарениях. Конечно, чтобы глубже понять чувства героя, читателю будет не лишним знать кое-что об исламе: особенно это касается эпизода, связанного с паломничеством в Мекку. И тем парадоксальнее звучит вывод, к которому центральный персонаж приходит в конце жизни:
Есть только рай, а преисподней – нет, и ад – всего лишь разноцветный мост через деяния твои.
Дополнительного шарма этой странной поэме придаёт то, что не менее загадочен и её автор. Об Адалате Измаилове вездесущий интернет почти ничего не знает. Кроме, собственно, того, что его произведение вошло в шорт-лист «Русской премии».
Сергей Пагын (Молдавия). «И немного музыки неисполнимой» Предыдущие тексты, особенно выстроившиеся гуськом, обескураживают своей чистотой и, не побоимся этого слова, нежностью; но даже на их фоне стихи Сергея Пагына — в лучшем смысле этого слова! — режут глаз, словно смотришь прямиком на солнце. Будто бы не осталось в жизни ничего, кроме поэзии, а в поэзии — ничего, кроме жизни и смерти. Которые суть одно: бесконечное благо, покой или любовь, кому что больше нравится. Или, как призрачно намекается в одном из стихотворений, — «Свет безначальный» (цитата из молитвенного правила, составленного Василием Великим).
По опрокинутой воде небесного пруда скользит в осенней пустоте неведомо куда
ворона тонкая одна… В длину иль в ширину невольно меряет она над нами тишину.
Ни рыб медлительных там нет, ни трав береговых. И только свет, и только свет для мёртвых и живых.
Выходишь на этот «свет для мёртвых и живых», на удивительное перепрочтение идеи вечного спасения, — и хочешь вроде бы порассуждать и о философии, и о богословии, и ещё
И вдруг замолкаешь, ощущая бессмысленность, а лучше даже сказать — суетность всего, что только что собирался произнести, повторяя тысячелетиями проверенные тезисы. И заниматься литературоведческими изысками тоже не хочется: например, выявлять и анализировать отсылки, которые «вшиты» в текст шёлковыми нитями, тончайшим мастерством. Прямых цитат, кроме уже приведённой, у Пагына практически нет, но парадоксальным образом за стихотворениями встают то Пастернак, то Бродский, то Есенин... Оно и понятно, автор — филолог, многоопытный мастер, автор шести поэтических сборников. Но всё это опять суета сует. Прежде чем переходить к следующему автору — глубоко вдохнём. Помолчим.
Евгений Орлов (Латвия). «Стоп-кадр» Воспользовались небольшой паузой, отдохнули от интеллектуальных игрищ? Окунаемся в них снова — и теперь уже развлекаемся на всю катушку. Филологи, литературоведы и прочие эрудиты, ваш выход! Чем шире ваш интеллектуальный багаж, тем лучше для понимания поэзии Евгения Орлова. Здесь отражён весь спектр мировой литературы, найдётся всё и поцитируются все: мы начнём Гомером, продолжим «Повестью временных лет», бросим беглый туристический взгляд на полотна Да Винчи и Ван Гога, пробежимся вприпрыжку по страницам Сервантеса и Дюма — вперёд, вперёд, к Маяковскому и Блоку, Хлебникову и Шварцу — и даже к Венечке Ерофееву! В пути нас изумят эксперименты на любой вкус и цвет: с ритмом и строфикой, синтаксисом и пунктуацией... А чего ещё ждать от человека, который назвал один из своих сборников «Эйяфьядлайёкюдль» (кто-то еще помнит, что это такой вулкан в Исландии)?
Всё это у Евгения Орлова смешивается, взбалтывается и разлетается ворохом фейерверков не только щегольства ради — хотя, конечно, и ради него, родимого, тоже. И всё-таки есть здесь цели более глубокие. Весь этот накопленный и подытоженный, хоть и впопыхах, опыт призван осмыслить то, что обступило нас со всех сторон, всё самое неудобное, страшное и непреодолимое — такое как эпидемии и военные конфликты. Единственный из шести авторов, Орлов не строит альтернативной вселенной, где было бы хоть сколько-то комфортно жить. Его лирический герой, благодарный ученик постмодернистов, изрядно циничен, и когда он радуется, то непонятно, всерьёз ему хоть что-то в этом мире приглянулось или он просто издевается. Вот, посудите сами:
ОДНА ПОЕЗДКА В МОСКВУ
...москва! купе уже гудит срывает с вафель оболочку цыпленком жареным смердит и дружно требует: – ча-еч-кууу!..
кто – с чем: кто с сахаром кто без (уж в этом сам себе начальник!) и чай кочует – как экспресс и проводник кипит как чайник за рупь – холодного белья за три – холодного второго купе смешного бытия везет товарища орлова в москву! в столицу! чей-то храп за стенкой выдает валторной тромбоном ухает ухаб и скрипкой тянет из уборной...
москва! не ждал тебя не знал что буду счастлив утром ранним когда на рижский на вокзал приеду в своре рижской дряни когда загаженный вагон средь прочего дерьма людского небрежно сплюнет на перрон лицо товарища орлова...
москва!
Впрочем, надо было изрядно постараться, чтобы весь этот цинизм, сдобренный намёками лирического героя на собственное интеллектуальное превосходство, вызывал не отторжение, а симпатию. И у Евгения Орлова — получилось. Хотя в подборке и хватает мимолётной детализированной гадости, в целом ощущение от его строк возникает бодрое, веселящее. Сохранить хотя бы такое отношение к миру (если выбрал всё-таки жить в таком, какой дали, а не строить альтернативный) — по нынешним меркам почти подвиг.
Наталья Белоедова (Узбекистан). «Хрупкие стены» Выступая как бы квинтэссенцией всего, что старательно сочинили остальные авторы, стихи Белоедовой напоминают кардиограмму: тишина — и вдруг резкий удар пульса, краски, звука — самой жизни. Потом снова миг тишины — и снова взрыв феерии.
«Хрупкие стены» — это уже предельно современная вещь, даже не пост-, а метамодерновая, наследующая все достоинства актуальной поэзии и, кстати, скроенная с опорой на не самые популярные источники (по крайней мере, поэты Серебряного века здесь «не палятся», в отличие от Марселя Пруста и даже Энди Уорхола). Впрочем, по настроению этот сборник выглядит менее революционно: это снова вещь чистая, почти невинная, чарующая, местами — даже по-колыбельному убаюкивающая. И так трогательно в ней перемешано бытовое и предвечное, просторечное и высокопарное, сиюминутное и экзистенциальное; и так по-детски трогательно лирический герой ищет смысл бытия — и спасение от одиночества, что хочется немедленно стиснуть в объятиях. Только вот не случайно в заголовок вынесена хрупкость: лучше не трогать, а то сломается, потрескается, разобьётся. А надо бы сохранить — чтобы проявилось, например, такое:
рабочие ковыряются в розетке сидят на полу говорят по-узбекски говорят монотонно, тягуче, текуче какая-то поломка «сейчас всё сделаем» смотрю в монитор, слушаю реку поток разговоров стремится в уши два дня назойливо думаю о смерти души (смерти души или смерти тела?) о какой смерти вы вообще говорите? щебет и лепет людей в работе когда закончите, пожалуйста, не уходите
Вы снова подумали про всемогущую и незыблемую хрупкость и вспомнили Лао Цзы, с которого и начиналась статья? И правильно сделали, потому что это та же самая идея — и косвенным доказательством её самоценности служит уже то, что такая по-детски трогательная мысль, такой беззащитный посыл оказывается не то что живучим — почти вездесущим. И одаряет полуабсурдной верой и неустанной любовью, и манит, манит куда-то вперёд: туда, где даже вершина Вавилонской башни — по милости Творца — в любой миг способна обернуться дантовским седьмым небом.
внимание! мы поднимаемся на последний этаж этот этаж – не ваш! и этот – не ваш ⠀ а этот? спросите вы и этот – совсем не ваш ⠀ ваш этаж – самый последний этаж самый верхний этаж ⠀ выйдешь – обескуражен город внизу низок но многоэтажен и ветер такой стоишь приглажен Богом ли поцелован светом умыт
Какая из поэтических стратегий окажется ближе уважаемому жюри? Выясним 11 декабря в 19:00. Естественно, по московскому времени. Которое всегда остается главным временем русской литературы.
Текст: Ольга Лапенкова
|
Навигация по порталу: 
