Лайвбук совместно с Букмейтом издали на русском новую книгу финалистки Пулитцеровской премии Ребекки Маккай — беспокойный психологический триллер, навевающий воспоминая о ни много ни мало Донне Тартт.

Сюжет такой: преподавательницу и подкастера Боди Кейн позвали провести двухнедельный курс в школе-интернате, которую она когда-то окончила. Правда, есть нюанс — больше 20 лет назад здесь нашли мертвой ее подругу Талию. Убийцу вроде бы поймали в том же году — но кто поручится, что за решетку упекли настоящего виновного? Тем более, есть кое-какие основания полагать, что это не так.

Роман Маккай в первую очередь работает с темами памяти и справедливости — и показывает, насколько важно по-настоящему разбираться со своим прошлым. Предлагаем прочитать начало одной из первых глав.

Фрэн и Энн пригласили меня на ужин, так что я надела теплые боты, заказанные для этой поездки, и направилась через Южный мост к нижнему кампусу. Было девять градусов мороза1, а снег такой твердый, что можно идти по нему, не проваливаясь. Я подумала, встретится ли мне кто-то из знакомых, но было похоже, что кроме меня здесь нет ничего живого.

Раньше, приезжая в Грэнби, я бывала лишь в определенных частях кампуса. Я не ходила по мостам, не заходила в учебные корпуса. Теперь расстояния сбивали меня с толку; моя память, как и частые сны о Грэнби, незаметно сдвигала все дюйм за дюймом. Статуя Сэмюэла Грэнби, к примеру, каким-то образом забралась на десять футов2 по склону холма. Я прошла мимо и по старой традиции коснулась его ступни рукой в перчатке.

Той осенью, как только я приняла приглашение провести курс, я проснулась с мыслями о главной улице городка, на которой сосредоточена вся деловая активность, но не могла вспомнить название, поэтому загуглила карту Школы Грэнби.

В итоге я нашла, помимо названия улицы (Краунстрит!), подробные карты кампуса, каким он был в марте 1995 года, карты, на которые люди нанесли пунктирные линии, отражавшие их теории, маршруты, проложенные через лес. Я знала, что убийство Талии захватило и удерживало общественное внимание, но не сознавала, сколько времени люди ему уделяли.

Погружение в виртуальные кроличьи норы не способствовало моему душевному здоровью. (В ту ночь, когда я посмотрела видео «Камелота», я сидела и гуглила одноклассников и преподавателей Грэнби, гуглила факты об утоплении и пересматривала ту самую часть выпуска «Выходных данных». В какой-то момент проснулся Джером, увидел мои глаза и сказал, чтобы я прекратила это, приняла успокоительное и провела утро в постели.) Так что я успела только час поглазеть на карты, почитать, что говорят люди.

Выражение «кроличья нора» приводит на ум Алису, стремительно летящую вниз, но я имею в виду настоящий крольчатник с бесконечными петляющими туннелями, ветвящимися дорожками и неотъемлемой клаустрофобией. У меня взорвался мозг при виде того, сколько люди уделяли этому внимания. Для них Талия была лицом с нескольких разлетевшихся по интернету фотографий: едва намеченной жизнью, а не девушкой, пахнувшей духами «Подсолнухи», чей смех напоминал икоту, не девушкой, бросавшейся на кровать, словно ручная граната.

Но должна признать, что меня саму не меньше волнуют люди, с которыми я никогда не встречалась. Меня волнуют Джуди Гарланд, Натали Вуд и Черная Орхидея. Волнует девушка, игравшая в лакросс, которую убил ее бывший в Университете Вирджинии, и девушка, чей приятель явно не работал в «Жемчужном зрении» в тот день, и старшеклассница, убитая на заднем дворе своего приятеля в Шейкер-хайтс, пока все спали, и бедная Марта Моксли, и женщина в лифте отеля, и единственная черная женщина на попойке белых леди, найденная мертвой на газоне, и женщина, застреленная через дверь ванной своим знаменитым приятелем, заявившим, что принял ее за грабителя. У меня есть мнения насчет их смертей, ничем не обоснованные. И в то же время меня мутит оттого, как они превратились в общественное достояние, предмет коллективного воображения. Мутит оттого, что почти все женщины, над смертями которых я размышляю, были прекрасны и хорошо обеспечены. Оттого, что почти все они были молоды, как и положено жертвенным агнцам. Оттого, что я не одинока в своих наваждениях.

Общий стаж Фрэн и Энн в Грэнби обеспечил им перевод из общежития в отдельный дом, один из трех старых домов у парадных ворот. Мне было неловко звонить в дверь с пустыми руками—я забыла остановить «синий кэб» у винного магазина, — но дверь их сын Джейкоб, и их золотистый ретривер принялся тыкаться носом мне в бедра и слюнявить джинсы.

Надеюсь, вы помните Фрэн, потому что Фрэн этого заслуживает. Фрэн Хоффнунг — впрочем, теперь уже Хоффбарт, поскольку они с женой составили свои фамилии в одну. По крайней мере, вы помните Хоффнунгов: Дэб Хоффнунг преподавала английский, Сэм Хоффнунг преподавал математику, а Фрэн с тремя старшими сестрами росла в квартире, пристроенной спереди к Сингер-Бэйрду, общежитию для девочек с такой прикольной покатой крышей. Она была сорванцом, вела передачу «Под фанеру» и вечно красила волосы розовым или лиловым «Маник-паник». Теперь ее волосы русые с проседью, но такие же клевые, как прежние розовые.

Рождественская елка все еще стояла, и после того как я обняла его мам, Джейкоб повел меня восхищаться елочными украшениями — крупными старомодными цветными лампочками и редкими игрушками времен детства Фрэн и Энн: раскрашенной конурой Снупи, серебряной чашечкой с именем Энн, вязаной совой. И одним очевидно недавним добавлением — анимешной фигуркой с кружевным воротничком.

Джейкобу, которого я помнила краснощеким младенцем с коликами, было уже почти пять, и у него теперь был двухлетний братик, которого до этого я видела только онлайн, упрямо возивший свои поезда по моей ноге, пока Энн не увлекла мальчиков «Щенячьим патрулем» на айпаде. Энн приготовила нам вегетарианские тако. Я съела больше обычного просто потому, что Фрэн вечно переживала, что я недоедаю. Фрэн смешала графин «Маргариты», и мы слушали Боба Марли, который хоть и не очень сочетался с нашей едой, но тоже был из теплых краев. Фрэн не давало покоя, что я прилетела из Эл-Эй, когда здесь настали самые холода.

— Ты будешь обижаться на меня, — сказала она. — Я стану виноватой лужей.

Я сказала:

— Замерзшей виноватой лужей. Таким маленьким виноватым катком.

Энн спросила, не нужно ли мне дополнительных носков, дополнительных одеял, дополнительных чего угодно.

— Может, пару свитеров? — сказала я. — Я забыла, что бывает холодно в доме.

Энн метнулась куда-то и вернулась с целым бумажным пакетом свитеров, толстовок и парой пижамных штанов Грэнби в зеленую с золотом клетку.

У Фрэн был отпуск на весь миниместр; три года подряд она преподавала Вьетнамскую войну, а теперь настала ее очередь для «профессионального роста», то есть она собиралась читать книги, отвечать на письма и выпивать со мной.

— Нам не обязательно зависать каждый вечер, — сказала она, — но, если ты не здесь, у меня такое ощущение, что ты сидишь в этом номере для гостей, смотришь унылую гетеросексуальную порнуху и думаешь о работе.

Фрэн дежурила в общежитии по средам, но сказала:

— Каждый второй вечер будем тусить как в девяносто пятом.

— С «Зимой»3 и эко-печеньями?

— Я думала о «Сасси»4 и тепловатом «Натти-лайт»5.

Я сказала:

— Мне надо будет проверять домашки.

Но Фрэн понимала, что уговаривать меня не нужно.

— Как минимум каждый второй. А в пятницу будет вечеринка, ты должна прийти. Все хотят с тобой познакомиться. Мы называем это полумини — ну, потому что в середине миниместра.

— Напрашивается игра слов, — сказала Энн.

Энн была блондинкой с длинными вьющимися волосами и атлетичной фигурой, так что Фрэн рядом с ней казалась коренастой. Осенью Энн занималась бегом по пересеченной местности, а весной—просто бегом, и была для Фрэн, можно сказать, идеальным сочетанием внимательной публики, верного партнера и менеджера. Если вам нужна идея для вечеринки, у Фрэн их двадцать. Если вам нужно, чтобы кто-нибудь заказал пиццу, купил лед и прибрался в гостиной, пока Фрэн составляет плейлист, то это Энн. Они познакомились в Грэнби: Энн начала работать в приемной комиссии, а у Фрэн в то время был краткий период жизни за пределами школы-интерната. Когда Фрэн вернулась, они стали дружить, не обращая внимания на подколки коллег, и сошлись на том, что сейчас уже никого не встретишь. А затем однажды отправились вдвоем в Бостон на длинные выходные и вернулись счастливой парой.

И вот Энн уже отправляет мальчиков спать и говорит им, что они могут не ходить в ванную, если будут вести себя тихо, а Фрэн тем временем наклонилась ко мне через стол и сказала, словно мы только и ждали, пока ее жена выйдет из комнаты:

— Рассказывай все.

Она имела в виду все про Джерома, потому что я упомянула, когда мы переписывались несколькими неделями ранее, что Джером съехал и живет по соседству. И теперь Фрэн нужно было знать, как все обстоит, а также почему я до сих пор не рассказала ей этого.

— Мы все еще женаты, — сказала я. — Просто это не то, что понимали под супружеской жизнью наши бабушки.

Это случилось так медленно, что было бы нелепо объявлять об этом в соцсетях и писать старым подругам-друзьям.

— У нас был трудный период, — сказала я, не уточнив, что с тех пор прошло два года, тогда детям было пять и три, и их громкая неугомонность добавляла стресса. Мы дошли до точки, где все, что я говорила Джерому, было неправильно или неправильным голосом. А все, что говорил мне он, было еще хуже. У нас медленно нарастала аллергия друг на друга, и в итоге нам пришлось признать, что каждый из нас прикован к человеку, которого тошнит от одного нашего вида. — И примерно тогда же, — сказала я ей, — мама Джерома отправилась в хоспис. Она жила в другой половине нашего дуплекса, так что он переехал туда.

Он художник, и в таком решении было что-то практичное: он смог переделать вторую спальню под студию и перестать снимать студию в центре. Мы могли не разводиться, сохранять прежний адрес, по налоговым соображениям и для удобства — и, если честно, просто из лени. Мы решили, что дети могут ходить к нам туда-сюда, но в итоге ходить туда-сюда стал Джером, поэтому, когда я была, к примеру, в Грэнби, он спал в моей постели, то есть в нашей старой постели, и случалось, оставался спать там вместе со мной, потому что он хорош в постели и теперь, когда мы не мозолили друг другу глаза, взаимная ненависть поутихла. Вообще-то, он мне очень даже нравился: я была ему признательна, когда он брал детей, испытывала ностальгию, ложась с ним в постель, и бывала озадачена его личной жизнью, в равной мере чувствуя себя польщенной, возмущенной и ревнивой, когда он обращался ко мне за советом в сердечных делах. Все, с кем он встречался, казались мне какими-то сумасшедшими, и я не могла понять, в ком тут дело — в нем или во мне.

Фрэн сказала:

— Знаешь, я обожаю, как ты никогда не ставишь на людях крест, но это просто умора, что, расставшись с ним, ты даешь ему жить у тебя.

Первоисточник: godliteratury.ru »