Самый известный и авторитетный не только в России, но в мире российский режиссер Лев Додин, который более 40 лет руководит Малым драматическим театром в Петербурге, поставил десятки спектаклей, предпочитая диалог с русскими классиками, возглавляет кафедру режиссуры в петербургском Театральном институте, 14 мая разменял девятый десяток.

Поверить в эту цифру невозможно, и не только потому, что магнетизм Додина, в том числе, мужской, с годами очевидно усиливается. А прежде всего потому, что его спектакли сочетанием лаконизма, упругости действия и актуальности приближаются к совершенству. При появлении Додина на сцене на поклонах интеллектуальный зал МДТ приветствует его неистовыми воплями, как обычно приветствуют рок-звезд, и этому тоже есть объяснение: Додин обладает феноменальным даром раскодировать то знание, тот опыт человечества, который зашифрован в слове. А если уж говорить о традициях всерьез, а не в коммерческом и не в пропагандистском ключе, то слово для российской культуры — форма доминирующая, и объем многовекового духовного опыта, сохранившегося в слове, на российской почве сильно преобладает над иными. Так вот никому из режиссеров-современников не удалось это слово оживить, осмыслить, наделить его той мощной, одновременно сокрушительной и животворной энергетикой, как Додину. В этом его режиссерская магия и его секрет его личностной и творческой притягательности, секрет того драйва, с которым он появляется на сцене в премьерные дни, настойчиво увлекая за собой и буквально выталкивая к публике всех своих соавторов по спектаклю, с которым он отдельно, с особой теплотой, как родных людей, обнимает на сцене актеров.

Кто знаком с Львом Додиным чуть ближе, чем обычные зрители, знает еще и то, что он умеет и любит праздновать премьеры, с удовольствием берет на себя роль тамады, которую исполняет с той же танцевальной легкостью и так же мастерски, как всё, что он делает в публичном поле. Он умеет восхищаться и благодарить в своих тостах так искренне и так содержательно, что не только те, к кому слова Додина напрямую обращены, но и все присутствующие ощущают себя соучастниками этого ритуала выдоха после изнурительной работы. Но на этом история про легкость заканчивается. Потому что за каждым праздником у Додина всегда стоит та самая работа — те девять десятых айсберга, которые скрыты от зрительских глаз, но обеспечивают ощущение подлинности и сегодняшности всего, что происходит на сцене, даже если речь идет о былых эпохах.

Эта работа скрыта от посторонних глаз, поскольку «из какого сора растут стихи, не ведая стыда» знать людям «из публики» (такой термин, обозначающий людей, не связанных непосредственно с внутритеатральными процессами, есть в профессиональном актерском сленге) не просто не нужно, а вредно. Но есть то, что можно угадать из зала, разглядеть за той актерской «полной гибелью всерьез», которая за десятилетия нашего сосуществования с Додиным внутри российского культурного пространства стала уже нашей театральной радостью и болью. Или точнее — радостью-болью, потому что, воспринимая, впитывая всем своим существом (иначе не получается) спектакли Додина, радость и ужас от узнавания, от идентификации себя со всем происходящим на сцене с героями Платонова, Чехова, Достоевского, Федора Абрамова и даже Шекспира, сплавляются в единую сильнейшую эмоцию, взрывающую мозг и приводящую в итоге к тому, что древние называли катарсисом. Такое возможно, только если актер впустит в себя всю ту муку и весь тот ад, который так щедро отмерили своим персонажам все названные авторы.

И вот тут уже надо говорить о методе большого Мастера, который, выбирая в 80-е годы прошлого столетия между относительно спокойным и хорошо оплачиваемым существованием в статусе очередного режиссера главного драматического театра страны — МХАТа (тогда еще единственного, не разделенного на чеховский и горьковский) и должностью худрука в маленьком (в зале МДТ и сейчас всего 420 мест) театре на Рубинштейна, имеющем статус областного и обязанном «окучивать» еще и Ленобласть, которая по размерам в десятки раз превышает город, все же выбрал второе. И собрал под одной крышей два курса своих (в 70–80-е годы Додин работал вторым педагогом на курсе Аркадия Кацмана) выпускников. А ученики Додина — это люди, получающие при поступлении список литературы из пары сотен пунктов, где в числе первых значится книга австрийца Виктора Франкла «Скажи жизни да. Записки психолога в концлагере». Заглянуть в бездну, удержавшись на ее краю, получить прививку боли и отчаяния — тот опыт, без которого, по мнению Додина, художник не рождается.

«Соль и боль земли» искали студенты первого «призыва», поехавшие в экспедицию в Верколу, в родовое село Федора Абрамова, — без этой экспедиции не родились бы легендарные «Братья и сестры», сначала студенческие, 1978 года, а потом — те, что объехали весь мир и, просуществовав 30 лет на сцене МДТ, обрели вторую жизнь с новыми актерами, в версии 2015 года. Актеры-новички тоже ездили в Верколу, и кто хоть раз был в русской северной деревне — без дорог, канализации (и сейчас, в XXI веке, тоже), а в те времена, о которых речь, еще и без паспортов, без хлеба, без мужских рук, но с нормами по лесозаготовкам и под приглядом НКВД, — поймет, почему это необходимо. Без этого опыта не сыграть ту неистовую жажду жизни, без которой в таких условиях попросту не выжить.

У студентов-додинцев пятого призыва (всего Додин выпустил пять курсов, а два года назад согласился набрать еще один, шестой) опыт был еще невыносимей. Репетируя все пять лет учебы «Жизнь и судьбу» Гроссмана, в экспедиции ездили в лагеря — сталинский и гитлеровский, Норлаг и Освенцим. Были те, кто не выдержал, они ушли из вуза, потому что актерская профессия представлялась им чем-то другим, это их выбор. Среди тех, кто вместе с курсом дошел до конца, были Данила Козловский и Елизавета Боярская, уже в театре сыгравшие Офелию и Гамлета, Луизу Миллер и Фердинанда в шиллеровских «Коварстве и любви», Лопахина и Варю — ровно так, как умеют играть только в этом театре, так, что за актеров становится страшно. Но если играть по-другому, не воскреснут здесь и сейчас, не станут живым знанием, которое отдается реальной болью в сердце, слова, запылившиеся от времени и затасканные многократными повторениями.

Додин любит повторять фразу Гете: «Если бы сцена была шириной с проволоку, меньше было бы желающих по ней ходить». Именно так, словно ступая по канату над бездной, играет Игорь Черневич Митю Карамазова в додинских «Карамазовых», балансируя на грани безумия, чеховского писателя Тригорина, из которого, вообще-то, мудрено сделать персонажа-мученика, но у Черневича выходит, или вот теперь, только что — пациента палаты номер 6 Ивана Дмитриевича Громова, глядящего на зал сквозь прутья имперских ворот, которыми художник Александр Боровский полностью перекрыл зеркало сцены. Так играет Сергей Курышев короля Лира, у которого так и не выходит остановиться на краю — перевешивает груз амбиций и самодурства, — и он катится в пропасть, утаскивая за собой многих, включая и самых дорогих. И с такой же трагической безысходностью, пока сохранялась в репертуаре «Жизнь и судьба», играл Курышев своего физика Штрума, который всего лишь попытался остаться честным человеком и ученым, но которого перемолола отлаженная государственная машина. И так же истово, взахлеб, каждый раз как в последний, играла своих героинь в спектаклях Додина его супруга и ближайший соратник Татьяна Шестакова, которая по состоянию здоровья сейчас не выходит на сцену.

На самом деле тут стоило бы перечислить всех без исключения актеров, даже тех, кто совсем молод и кто выходит на сцену в крошечных ролях, потому что в театре, созданном Додиным, пройденный путь для всех идущих измеряется случившимися совместными высказываниями. Додин, пожалуй, единственный режиссер в России, который создал театр единомышленников, людей с общим, как это называется в МДТ, кругом размышлений. В студенческом возрасте автору этих строк довелось побывать на репетициях «Бесов»: в круг размышлений Льва Додина и артистов на репетициях попала вся русская религиозная и мистическая философия рубежа XIX–XX веков: от Владимира Соловьева до о. Сергия Булгакова, и это при том, что в большинстве театров актеры просто заучивают свои роли, выделенные маркером в инсценировке. И что не менее важно, поиски новых смыслов в процессе создания спектакля происходят внутри единой системы нравственных координат. Это то, что позволяет Додину и актерам изображать человека во всей его невероятной сложности — в его предельном безобразии и совершенном величии одновременно, то, что страхует актера над бездной, хотя и увеличивает боль по известной формуле: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

И это ответ на вопрос, почему Додина трудно себе представить вне России, хотя его оперные постановки за рубежом награждены престижными мировыми премиями. И почему Додин, хотя и пережил и озвучил в известный момент свое отчаяние, не утратил в этом отчаянии ни азарта, ни куража, ни молодости — в том числе творческой. Все его спектакли предыдущего тридцатилетия, весь его пессимизм относительно гуманистичной концепции развития человечества оказался пророческим. Он попросту, в отличие от многих из нас, был готов. При этом Додину не приходит в голову осуждать уехавших, а тем, кто осуждает, он задает вопрос: «Кто сделал больше для сохранения русской культуры — эмигрировавший Бунин или оставшаяся Ахматова?» Додин уверен, что заслуги их соизмеримы. А нам, оставшимся, просто очень повезло, что у нас остается Малый драматический театр и в нем — умные, мудрые спектакли, в которых, при всем их пессимизме, всегда есть повод для надежды: он — в таланте и изумительной отваге Мастера и его актеров, которые каждый вечер ступают на канат и идут над бездной.

С юбилеем Вас, дорогой Лев Абрамович! Сил Вам и здоровья! И огромная благодарность!

Первоисточник: fontanka.ru »