Россия вступила в эпоху национального консерватизма, и это надолго. Такие выводы сделал Эдуард Понарин, руководитель лаборатории сравнительных социальных исследований ВШЭ в Петербурге на основе проведенного в 2016 году под его руководством опроса российских элит. 

– Оно началось в 1993 году, с тех пор проведено семь волн, предпоследнее – в 2012 году. Интересна динамика, когда можно увидеть переломы трендов.

– Депутаты парламента, главные редакторы федеральных изданий, директора академических институтов, топ-менеджеры крупных государственных и частных предприятий, силовики и военные.  Все они работают в Москве.

– Судьи не входили в опрос. Хотя, может быть, стоило их включить. 

– Как и все предыдущие годы – 240.

– Ошибка измерений не более 6%.  По моим оценкам, идеальным было бы 400 респондентов,  при дальнейшем увеличении погрешность мало меняется. Мы задаем около 20 вопросов.

– Конечно. Одна из опросных организаций, хорошо известная элитам, сначала договаривалась, потом приходил интервьюер, который получал 20–25 минут на беседу.  

– Можно предположить, что кто-то держит нос по ветру. Но в целом элиты – это люди, уверенные в себе, которым нет особого смысла скрывать свои взгляды.

– Это противоречило бы этике опроса: он был анонимным.

– В 1990-е годы российские элиты считали, что интересы России не ограничены ее территорией, в их представлениях  Россия всё еще была  наследницей СССР, великой державой, равной США.

После косовского кризиса 1999 года, когда стало понятно, что кроме марша десантников в Приштине мы ничего не можем, в элитах  начался спад в представлении о великодержавном статусе России. К 2012 году уже менее половины людей в элите считало, что стоит заниматься великодержавными проектами. После событий в Крыму, на юго-востоке Украины и в Сирии  произошел резкий разворот. Элита как бы вернулась в начало 1990-х, и снова больше 80% считают Россию великой державой, у которой есть интересы по всему миру.

Эти данные  коррелируют с данными об уровне антиамериканизма в элитах. Испытывая спады-подъемы, связанные с внешнеполитической конъюнктурой (пики во время войны в Косово 1999-го и в Грузии в 2008 году), он колебался в среднем на уровне чуть выше 50%, а в данный момент наблюдается резкий скачок за 80%.

Происходит политическая консолидация: элиты всё более предпочитают нынешнюю  политическую систему – более 40% (в 2012-м было 30%), число сторонников социалистической системы устойчиво падает, число сторонников западной системы мало меняется и колеблется на уровне 15–20%. 

Наконец, к  2016 году более половины представителей элиты стали считать, что армия в международных отношениях важнее экономики. Прежде сторонники такого мнения были в меньшинстве, хотя разочарование увлечением экономикой во вред армии неуклонно нарастало.

– Когда формируется национальная идентичность, то важно, кто будет «значимым другим». С кем сравниваем себя, на кого копим обиды. На мой взгляд, мы получили ответ на вопрос, кто будет «значимым другим» в поисках национальной идентичности: США или кавказцы с азиатами?

– При чем тут кавказцы? Элиты ориентируются на Кавказ? 

– Элиты не соревнуются с кавказцами. Они воспринимают как соперников (или идеал, или партнеров) элиты других государств. Кавказцы как раз могут быть таковыми для масс, которые выбирают в качестве «значимого другого» того, кто им ближе.

Элиты космополитичны, но всё же не могли полностью игнорировать массовый запрос на такой национализм в связи с серией этнических конфликтов от Кондопоги (2006) до Манежной площади (2010) и Бирюлёва (2013) в Москве. В результате формировалась двойственная, непоследовательная политика: говорили и о построении страны для всех национальностей, и о системообразующей роли русских.

До 2012 года наши лидеры хотели быть одновременно и другом Запада, и великой державой. Опыт показал, что это невозможно. Нужно выбирать. А из того, кто будет «значимым другим», вытекает разная государственная политика. Если чужие – кавказцы и азиаты, – то интеграционные проекты в Евразии не имеют смысла. Если это США, то американцами можно напугать и кавказцев, и азиатов, что будет способствовать консолидации.

– Значит, российская элита решительно выбрала имперский проект? 

– Устраняя противоречие, существовавшее с 1991 года, мы пытаемся строить новую империю, большую нацию, открытую всем народам, объединенным  имперской сверхзадачей.

Любопытно, что еще в 1995 году больше половины элиты почувствовали: что-то не получается с Западом и с либеральной революцией. Люди, пришедшие к власти в 1993 году, поняли, что реального сближения с Западом не будет.  На массовом уровне это осознание пришло после экономического кризиса 1998 года и косовского кризиса 1999 года, которые окончательно похоронили надежды, связанные с либеральной революцией конца 1980-х – начала 1990-х годов.

– В России растет доля счастливых людей. Это к тому, что, несмотря на обеднение, народу нравится, куда мы теперь идем? 

– В конце 1980-х годов было наоборот: рабочие купили автомобили и шубы женам, но не чувствовали себя счастливыми, потому что не доверяли правительству и чувствовали, что страна шла в неверном направлении.  Сейчас же всё наоборот.

После краха коммунистической идеологии в 1991 году идеологический выбор был невелик: либо либеральная идеология, либо консервативная. Либерализм вызвал большое разочарование. Консерватизм бывает в религиозном или национальном вариантах. 

Поскольку Россия – страна в целом секулярная, национализм остается единственным вариантом. До недавнего времени вопрос был лишь в том, будет ли это узкоэтнический национализм или имперский национализм.

Сейчас выбор сделан, и предпочтения элиты и масс сблизились. Происходит национальная консолидация, которая, по всей видимости, определит политические и социальные реалии на очень долгую перспективу.              

Первоисточник: online812.ru »