Вплоть до начала позапрошлого столетия ответ на вопрос о том, что значит быть евреем, был вполне очевиден, по крайней мере в Восточной и Центральной Европе.

Во-первых, евреи исповедовали религию, отличную от верований своих соседей. Во-вторых, они заметно отличались от окружающих, поскольку носили специфическую одежду, говорили между собой на еврейском языке (идише), им давали ярко выраженные еврейские имена
И в-треть­их, во всех странах существовало особое еврейское законодательство, определявшее права и обязанности подданных иудейского вероисповедания и четко отделявшее евреев от прочих жителей государства.

В XIX веке, с началом эпохи эмансипации, особое еврейское законодательство, отделявшее евреев от неевреев, в Центральной и Западной Европе было либо полностью отменено, либо существенно реформировано. У евреев появились новые перспективы, связанные с участием в политической, экономической, общественной и культурной жизни стран проживания. И, соответственно, возник вопрос – какие элементы еврейской «идентичности» принципиальны, а какие – менее важны?

Ответы на этот вопрос были самые разные. В том числе и внутри религиозно-идеологического лагеря, получившего впоследствии название ортодоксии.
Одними из первых ответ на этот вопрос дали немецкие реформисты. Идеологию нового течения впервые сформулировал писатель Шауль Ашер (1767–1822) в своей книге «Левиафан, или О религии в отношении к еврейству», увидевшей свет в 1792 году. По мнению Ашера, еврейство – это прежде всего религия. При этом религию Ашер, в соответствии с христианской традицией, как и подобает европейски образованному последовательному реформисту, понимал как набор определенных догматов (которых он насчитал в иудаизме тринадцать, по аналогии с тринадцатью принципами веры Рамбама). Правда, как писал Ашер, эти принципы были даны евреям в виде свода религиозных предписаний. Однако исполнение заповедей, по его мнению, не имело самостоятельного значения, но лишь должно было напоминать об основных принципах еврейской веры.

Этот подход позволил реформистам легко отказаться сначала от обычаев, а затем и от многих практических заповедей. Кроме того, поскольку иудаизм был для них только верой, они быстро отказались от «национальных элементов» еврейской идентичности: еврейских языков (во многих реформистских синагогах – даже во время богослужения), традиционной еврейской одежды, еврейских имен. Более того, уже в 1819 году гамбургская синагога выпустила молитвенник, откуда были изъяты все упоминания о национально-религиозных ценностях еврейского народа: грядущем пришествии Мессии, возвращении в Сион и т. д. Реформисты искренне стремились быть «немцами (французами, итальянцами, англичанами…) Моисеева вероисповедания», а потому даже в молитве не хотели лишний раз вспоминать о том, что у евреев есть своя страна и своя национальная история.

Идейным вдохновителем реформизма нередко ошибочно называют философа Мозеса (Моше) Мендельсона (1729–1786), хотя его подход был прямо противоположен реформистскому. Правда, Мендельсон также считал еврейство прежде всего религией, однако полагал, что основной элемент этой религии – не «догматы» (еврейские принципы веры философ считал тождественными принципам «рациональной религии»), но уникальный свод законов, полученный Моше на горе Синай. Соответственно, заключал Мендельсон, чтобы быть «настоящим евреем», недостаточно разделять определенные принципы, но нужно, в первую очередь, соблюдать практические предписания Торы.
Вместе с тем Мендельсон был последовательным сторонником «просвещения» восточноевропейского еврейства, которое он понимал как приобщение к европейской (прежде всего немецкой) культуре. С этой целью он, в частности, перевел Тору на немецкий язык, а также написал комментарии к нескольким библейским книгам. Хотя в своих комментариях Мендельсон в основном следовал традиции, однако его перевод служил иным целям: во-первых, он должен был способствовать развитию у евреев эстетического вкуса, а во-вторых, помочь им в изучении литературного немецкого языка, который Мендельсон безусловно предпочитал идишу.

Дети самого Мендельсона отошли от еврейства и крестились. Однако в середине XIX века многие из его идей, не всегда с упоминанием его имени, были воплощены в жизнь новым религиозным течением, получившим впоследствии название «неоортодоксии». Наиболее заметными представителями этого течения стали франкфуртский раввин Шимшон-Рафаэль Гирш и раввин Азриэль Гильдесгеймер, возглавивший в 1869 году берлинскую ортодоксальную общину «Адат Исраэль».

В отличие от реформистов, неоортодоксы скрупулезно соблюдали требования Алахи, трижды в день молились о возвращении в Сион и не отрицали, что евреи – это народ, а не только религиозная община. Более того, в 70-х годах ХIХ века Гирш и его сторонники официально порвали с реформистами, создав во Франкфурте независимую ортодоксальную общину. И тем не менее на практике между этими общинами оказалось немало общего. Поскольку и те и другие считали иудаизм прежде всего религией (хотя и по-разному понимали, в чем суть этой религии), они с одинаковой легкостью отказались от «национальных» еврейских элементов: языка, одежды и т. д. Рав Гирш, рав Гильдесгеймер и их последователи носили партикулярное европейское платье (многие из их учеников даже покрывали голову только во время молитвы), говорили лишь на литературном немецком языке. Рав Гирш издавал журнал на немецком языке под еврейским названием «Йешурун», в котором нередко был единственным автором; рав Гильдесгеймер пел за субботним столом наряду с традиционными «змирес» немецкие песни, из которых больше всего любил «Двух гренадеров» на стихи Генриха Гейне.

В полной мере этот подход проявился в учебных заведениях, созданных идеологами неоортодоксии: франкфуртской Realschule и Берлинской раввинской семинарии. Школа Гирша воспитывала благочестивых «мирян», которым вместе с тем предстояло быть полноценными членами немецкого буржуазного общества; семинария выпускала раввинов, которые при этом становились европейскими интеллектуалами (студенты семинарии параллельно слушали курсы в Берлинском университете, причем особым шиком считалось защитить докторскую диссертацию одновременно с получением смихи).

Более того, многие нововведения ранних реформистов, не противоречащие букве закона, были впоследствии заимствованы неоортодоксами, которые, к примеру, стали регулярно проповедовать на государственном языке (до этого раввины обращались к пастве дважды в год, накануне Песаха и Йом Кипура, и только на идише), а также, насколько возможно, приблизили синагогальное богослужение к европейским представлениям о красоте и порядке. Некоторые рав­в­ины-нео­орто­доксы даже согласились проводить свадебный обряд – хупу в помещении синагоги, а не под открытым небом, против чего их предшественники возражали, справедливо видя в этом подражание христианским обычаям.
Таким образом, несмотря на верность заповедям Торы, еврейство неоортодоксии оказалось, в известной мере, компромиссным. Поэтому неудивительно, что наиболее консервативные элементы отвергли не только реформизм, но и путь рава Гирша и рава Гильдесгеймера.

Бастионом «еврейского сопротивления» стала Восточная Австро-Венгрия, а ее своеобразным манифестом – постановление (псак дин) нескольких десятков раввинов, собравшихся в 1865 году в словацком городе Михаловце. Это постановление отвергло любые изменения традиционного еврейского уклада, включая проповеди на европейских языках. Раввины объявили синагоги, где проповедовали по-немецки или по-венгерски, языческим капищем, куда правоверному еврею нельзя заходить!

Важно отметить, что за этим радикальным выступлением стояло не только решительное неприятие всего нового, но и оригинальная концепция еврейства, разработанная венгерскими раввинами Гилелем Лихтенштейном и Акивой-Йосефом Шлезингером. По их мнению, для того, чтобы быть настоящим евреем, недостаточно скрупулезно исполнять все заповеди Торы и все религиозные обычаи: настоящий еврей должен носить специфическое еврейское имя (шем), говорить на еврейском языке (лашон) и одеваться в традиционную еврейскую одежду (мальбуш). Первые буквы этих слов образуют слово «шалем» («полный, целостный») – поскольку, как считали Лихтенштейн и Шлезингер, только в этом случае можно говорить о полноценной еврейской жизни. Иными словами, они отвергали европейское просвещение не только из религиозных, но и из национальных соображений как несовместимое с аутентичным еврейством и ведущее к исчезновению народа.

Под еврейским языком раввины в данном случае имели в виду идиш, который в равной степени презирали и реформисты, и неоортодоксы, считавшие его искаженным немецким. Не споря с этим утверждением, Лихтенштейн и Шлезингер, однако, увидели именно в этом основное достоинство «жаргона»: по их мнению, в древности евреи сознательно «исковеркали» немецкий язык, чтобы не говорить на том же языке, что и окружающие народы[1].

Пытливый читатель мог бы заметить, что помимо языка, одежды и ономастики для полноценной национальной жизни крайне желателен еще один компонент – территория компактного проживания. Поэтому неудивительно, что рав Шлезингер активно убеждал ортодоксов переселяться в Святую землю, а в 1870 году и сам отправился в Палестину, где впоследствии стал одним из основателей поселения Петах-Тиква. При этом, в отличие от будущих религиозных сионистов, раву Шлезингеру были чужды какие-либо мессианские настроения. Бедная, далекая от Европы Палестина казалась ему идеальным убежищем, где евреи, свободные от «тлетворного влияния Запада», могли бы вести аутентичную национальную жизнь по законам Торы.

Безусловно, позицию непримиримых венгерских радикалов можно критиковать с разных точек зрения, в том числе и еврейского законодательства. Однако нельзя не признать, что в XIX веке именно им удалось создать наиболее полную и всеобъемлющую концепцию национально-религиозной еврейской идентичности, сохраняющую свою актуальность по сей день.
Евгений Левин http://www.lechaim.ru/

[1] Идея о том, что можно сознательно исковеркать язык и в таком виде сделать его коммуникативным средством для большого количества людей, конечно, наивна. Cчитать идиш испорченным немецким нельзя также потому, что немецкий язык как языковое единство окончательно сложился только в XIX веке. Более того, на уровне литературной, прежде всего грамматической, нормы идиш начал унифицироваться, то есть превращаться из суммы диалектов в язык, существенно раньше немецкого. – Прим. ред.