2000-е годы в описании «Истории России. ХХ век» под ред. А.Зубова (том 2, М.: Астрель, АСТ, 2009).

Замысел книги возник в Кремле у А.Суркова — создать не откровенно гнусный, а прикровенно гнусный учебник истории, который бы воспевал прелести самовластья и кнута, но при этом фрондировал бы и даже говорил правду, а не полный вздор. Конечно, главное незыблемо — и для Солженицына с Зубовым, как и для Зюганова с Прохановым высшая ценность — «единство России»: «Есть надежда, что лавинообразное движение распада России
приостановилось» (710).

Приведённая цитата даёт представление о стиле, который в тексте присутствует то пятнами, то потоком, и, видимо, принадлежит главному редактору. Не «распад», а «движение распада».

Стиль пышный и утомительно неясный. Распадалась не Россия, а Российская империя под именем СССР, лавинообразным этот распад не был, прямо наоборот, он начался с ухода крупных государств, после последовал уход государств небольших.

Сурков обратился к Солженицыну, тот указал на А.Зубова, преподавателя МГИМО, представитель «системной оппозиции», не черносотенной, лояльной высшей власти, однако при этом подчёркнуто «антисоветской», «антикоммунистической», «православной», «монархической». Эта оппозиция даже позволяет себе не любить Лубянку, — МГИМО подчинялось контрразведке, что давало определённый иммунитет. Преклонные годы Солженицына привели к тому, что в работу Зубова вмешалась жена Солженицына. Начались конфликты, Солженицын занял сторону супруги. С.В.Волков, один из авторов вспоминал:
«Учебник должен был попасть в школы уже к началу прошлого учебного года, и денег Сурков не пожалел (я лично никогда не встречался с гонорарами из расчета 100 евро за машинописную страницу; к счастью, все их выплатили авансом сразу по рождении идеи, так что приличные люди получили приличные деньги до того, как она рухнула). Но времени на писание оставалось несколько месяцев, и потому в основу был положен некий текст, уже когда-то ранее подготовленный в недрах НТС (во всяком случае так мне при заказе моих 4 стр. было объяснено)».
В итоге текст местами почти макароничен; отдельные главы, впрочем, достаточно цельные и хорошо написаны (особенно о Второй мировой войне), но к путинскому периоду это не относится.

Правления Ельцина и Путина описаны в одной главе (53 тысячи слов). Впрочем, описание путинского правления вычленяется по главам: 6.1.8 — с. 622-660, внутри описания чеченской войны со с. 674 по 678, местное самоуправление со с. 679 по 684, по 1 странице в разных разделах 3, о РПЦ с. 725-728, 734-737, внешняя политика 740-741, 742-744, итого 63 страницы из 167, всего 22 тысячи слов.

Общий объём двухтомника - 630 тысяч слов. Объём кажется неоправданно большим, совершенно излишним посчитали многие рецензенты предисловие Зубова - очерк всей истории России с конца VII в. объёмом в 19 тысяч слов. Конечно, если за этот текст платили по 100 евро за 300 слов, наращивание объёма понять можно. 10 тысяч долларов за такой очерк - не гонорар, а премия.
Зубов сказал в интервью: «Мы принципиально не разделяем Ельцина и Путина. Хотя рецензенты просили их разделять, я не согласился. Хотя режимы во многом несходны, один является продолжением и порождением другого». Хотя описания правлений слиты, но стилистика описаний очень различна. При Ельцине — «режим Бориса Ельцина» (609). При Путине — «президентство Владимира Путина» (621).

Пропатриархийно: отказ Патриарха признавать подлинность останков Романовых — «Несмотря на продолжительные научные изыскания, подлинность останков оставалась спорной» (617). Подлинность останков была и остаётся бесспорной, как и движение Земли вокруг солнца, и отрицание этого не украшает профессиональных учёных.

Однако, лояльность к Церкви ниже лояльности к самодержавию: одобрительно упоминаются священники, которые «служили панихиду именно по Государю Николаю». Монархически звучит: «Государя хоронили не как частное лицо, а как Главу государства и Верховного главнокомандующего» (617).
Критика «вчерашних «аппаратчиков»-коммунистов, в один миг ставших и патриотами, и рыночниками (609). И тут же использование типичного номенклатурного новояза: «Выборы 1993 г., при всей неоднозначности результатов, означали шаг к формированию гражданского общества в России».
О победах Путина на выборах говорится как об «убедительных» и «ещё более убедительных». Программа Путина описана в трёх частях: усиление центра, «отстранение олигархов от центров политической власти», «либерально-рыночные нововведения
в сочетании с фундаментальными адресными социальными программами». Ключевым словом авторы считают «порядок»: Путин заявил, что больше «о нас» не будут говорить «земля наша богата, порядка только нет» (622).

«Придворная оппозиция» считала реставрацию самодержавного стиля более значимой, чем реставрацию советского содержания. Учебник «Суркова-МГИМО» провозглашал: «Нравственно порочная и политически тупиковая политика [советской реставрации] была преодолена во время второго президентского срока Владимира Путина. Во время своих визитов в Париж и Прагу российский

Президент посетил русские мемориальные кладбища» (627).
Таким образом, один зарубежный визит на кладбище смог уравновесить ежедневное исполнение в России сталинского гимна живыми людьми. По той же логике Сталин мог бы указать на Эренбурга как на свидетельство своей демократичности, перевешивающее гибель миллионов людей.

Слово «коммунизм» используется в качестве чучела, борьбой с которым оправдывают укрепление вполне безыдейного патриотизме (двуглавого - с головами Николая II и Сталина, одинаково картонными):
«Все эти действия Президента Путина свидетельствуют о том, что им, не в меньшей степени, чем Президентом Ельциным, осознана необходимость преодоления национальной русской катастрофы ХХ в. и возрождения страны на докоммунистическом и некоммунистическом основании» (627).

Авторы Суркова сообщили, что при Ельцине произошло «складывание государственно-олигархического капитализма» (609). Однако, они нигде не сообщили читателям, исчезла эта система при Путине, изменилась ли, была ли заменена другой. С интересной цинической откровенностью сурковский коллектив замечал:
«Президентская администрация много и в целом весьма успешно занималась формированием соответствующей политическому моноцентризму партийно-политической системы, которая без больших помех позволяла бы проводить политику главы государства, была бы устойчива и обеспечивала преемственность власти, исключив радикальные изменения в структуре крупной собственности и контроле над финансовыми потоками, кадровые перетряски и т.п.» (643-644).

Здесь можно отметить новые эвфемизмы новояза. «Отмена выборов» — «обеспечение преемственности власти», «воровство без риска быть наказанным» — «исключение радикальных изменений в структуре собственности».
Декларации Суркова о том, что такая система есть и на западе, что в России всего лишь «чередование у власти двух крупных проправительственных партий» (644) — это декларации. Никакого «чередования» нет, а если бы оно и было, то осталось бы такой же фикцией, как «чередование» Путина и Медведева.
Вполне укладывается в рамки новой пропаганды критика «имущественного расслоения» и «коррумпированности государственного аппарата» (названия главки 6.1.11, с. 648).

Номенклатура умеет отстраняться от самой себя, себя критиковать и осуждать. Ворчать на номенклатуру дозволяется, это «выпуск пара» и оправдание деспотизма. Горячее всех обличает коррупцию лично Путин В.В.
«Мгимонный» текст позорит депутатов за зарплату в 12 раз превышающую среднюю по стране, за пенсии в 20 раз превышающие среднюю, но молчит о доходах Путина, Медведева, руководителей Газпрома. Из 3 примеров коррупции один — из эпохи Ельцина, позорящий Чубайса, один — из эпохи Путина, позорящий бывшего премьера Касьянова, с подчёркиванием, что позорили Касьянова при приказу власти, один — о контрабанде через ФСБ. Даже в последнем случае Путин не упомянут, обвинения Путина в коррупции даже не упоминаются.

В описании чеченской войны авторы проявили фрондёрство, развеяв миф ельцинской пропаганды о нефти как главной причине войны:
«В масштабах России добыча нефти в Чечне (к началу 1990-х гг. — около 3 млн тонн в год) не имела большого значения: нефтепромыслы республики хотя и давали сырье высокого качества, но далеко не обеспечивали даже потребностей расположенных в Грозном нефтеперерабатывающих заводов» (663).
Авторы упрекают чеченцев в том, что «преступления большевиков приписывались ими русскому народу» (668). Главная причина войны — криминальный характер режима Дудаева. Авторы описывают и зверства русских солдат («С российского вертолета с высоты двухсот-трехсот метров было сброшено шестеро 10-12-летних мальчиков», с. 669).

Однако, в качестве самого ужасного преступления чеченцев подробно описывается «житие» Евгения Родионова (с. 669-670). Он якобы был убит 23 мая 1996 г. за отказ перейти в ислам. При этом было убито ещё трое русских солдат, однако, о них не сообщается, что они — мученики веры. Родионова стали изображать на иконах в храмах Московской Патриархии — в камуфляжной форме с автоматом. «Житие» взывает к архаичным образам отрезанной головы (как и в житии мифического Меркурия Смоленского, якобы убитого монголами в XIII в.):
«Заложив квартиру, убитая горем мать вынуждена была общаться, вести переговоры с истязателями и убийцами своего сына. Любовь Васильевна перевезла тело Евгения домой осенью 1996 г. Голову сына она везла в обычной дорожной сумке» (670).

Использование этого мифа в контексте двухтомника выглядит странно, в целом авторы исповедуют научный подход, а тут опустились до уровня черносотенных квази-православных газет.

Авторы упоминают версию о том, что взрывы домов в Москве и Волгодонске были совершены Лубянкой и ограничиваются замечанием: «Большинство российского общества согласилось на том, что за террористическими акциями стоят чеченские сепаратисты» (674).

При этом не указывается, на каком референдуме и на каком правовом основании вопрос о виновниках якобы был решён обществом и якобы — большинством. Тут, как обычно в современной России, социологические данные выдаются за «глас народа». С таким же успехом крик мальчика: «Дяденька, не бей меня, земля имеет форму чемодана!» можно выдавать за доклад о строении Земли.

О Кадырове авторы отзываются несравненно мягче, нежели о Дудаеве: его-де только «обвиняли в причастности к захвату заложников, похищениям людей и пыткам» (677). Обвиняли, но бездоказательно.

Наименее критичны авторы учебника в описании культуры. Правда, культура у них это прежде всего официозное православие и милитаризм — победа как смысл существования. «Уже с конца 1990-х гг. в студенческих аудиториях стали появляться юные лица, несущие на себе не печать поражения, а стремление постичь и достигнуть» (709). Чего «достигнуть» — богатства, власти или истины, не уточняется.

«Многие из них лучше своих отцов и матерей, и очень часты случаи, редчайшие за пределами послекоммунистического мира, что дети приводят родителей к вере» (709).

Авторы при этом ссылаются на опрос студентов и преподавателей МГИМО: «Среди студентов 80% назвали себя верующими в Бога» (791). «Возрождение веры и религиозной нравственности в России — возможно, одно из самых замечательных явлений в современном мире, где в религиозной жизни заметнее всего равнодушие послехристианского Запада» (708). Такое противостояние черносотенцам — вполне антизападническое — ставит вопрос о выделении двух видов тоталитарного национализма — «деревенского» и «урбанистического».
Из событий 2000-х годов авторы не упоминают убийство Литвиненко и другие «спецоперации» Лубянки, не упоминают высылку католического духовенства в 2000-м году, на православных, отказывающихся подчиняться официозу, в течение всех лет путинского правления, не упоминают гонения на иеговистов (постоянные).

Учебник вышел накануне вторжения в Грузию, тем не менее Южная Осетия перечислена среди других — суверенных — государств «на пространствах исторической России». («Историческая Россия» — новоязный эвфемизм для обозначения Российской империи). Авторы мягко критикуют блокаду Грузии в 2006 году, но лишь потому, что она «не принесла России дивидендов» (780). Принесла бы — тогда оправдана. Правительство Южной Осетии, избранное без согласия Москвы, обозначено как «законное» — в кавычках.
http://www.krotov.info/
РЕАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА.The real policy