В мае - 9-ого - 1984 года я предложил своим друзьям встретиться на Арбате и «поздравить Окуджаву». В тот день ему исполнилось 60 лет. Я уже работал в газете и у меня был номер телефона, который я добыл в отделе культуры.

Я зашел в телефонную будку, бросил в автомат 2 копейки, и набрал эти семь цифр. Раздались длинные гудки, я очень боялся, что кто-то там возьмет трубку, волнение было таким сильным, что я не смог бы вымолвить ни одного слова. Мои друзья отнеслись к затее с мягкой иронией, все-таки уже не дети, мне было в ту пору 25. Но повод для встречи был признан удачным, погуляв по Арбату и дворикам (в то время они еще сохранились почти в первозданном виде), мы поехали в нашу чертановскую коммуналку, где пели его песни и пили за его здоровье.

Прошло 25 лет.

Я читаю книгу Дмитрия Быкова «Булат Окуджава» в серии ЖЗЛ, глотаю страница за страницей, торопясь, пропуская абзацы, потому что пытаюсь скорей, вот прямо сейчас, уловить целое, прочувствовать смысл, поймать ускользающую истину
Истину о человеке, которого почти с самого детства боготворил, хотя многого в его песнях не понимал, да и не мог понять, вкладывая в эти строки что-то свое, глубоко личное.

Собственно, именно этого я и хотел тогда, 25 лет назад – узнать, понять, сложить вместе все эти факты его судьбы, его дружбы и любови, его утраты, его победы, закрытые для посторонних откровения и события частной жизни, хронологию его песен, их варианты, прототипы и сюжеты, да, я хотел знать об Окуджаве все, любую мелочь, любую деталь, но для чего? Для чего (думаю я теперь) раскрывать смысл загадки, для чего расколдовывать тайну, для чего искать рациональные обоснования своей личной религии?

Собственно говоря, мечта того 25 летнего человека сбылась. Благодаря книге Быкова я теперь буду знать все это
Знать о жизни и о стихах Окуджавы очень многое. И остается мучительный вопрос – это ли я хотел знать?

* * *

Вот, быть может, один из самых красивых фрагментов книги. Речь идет о ранних песнях, о первых его шедеврах. «Синий троллейбус». Быков пишет: «Но дело, конечно
в обаянии тогдашней ночной Москвы, ныне совершенно исчезнувшей, но тогда почти сказочной. Ночные прохожие были редкостью, в опустевшем городе совершалось нечто таинственное, почти божественное – вспомним ночной проход героя по Москве из «Заставы Ильича», когда ему подмигивают светофоры. Ночной город – обещание будущего, но еще и союз тайно бодрствующих, блюдущих его покой: вот милиционеры (они еще не казались тогда страшней бандитов), вот поливальная машина, вот укладывают асфальт…

Все вовлечены в братство неспящих…социалистическая Москва, в которой ночной жизни не было, выглядела подлинно мистическим городом. И всегда подспудно казалось, что где-то в этом городе бодрствуют наши спасители, которых днем за суетой не видно, таинственные городские ангелы, чьим попущением только и живы мы все».

Замечательно сказано.

Но и синие троллейбусы, символы городской оттепели, которые, как верно замечает Быков, в 1950-е пришли на смену трамваям, и связали центр с новостройками, Красную площадь с Новыми Черемушками, и настроение пустого ночного города – все это не исчерпывает запредельной, сказочной загадочности образа, который засел в мозгу на всю жизнь. Троллейбус у Окуджавы живой, он как сказочное животное, он движется навстречу судьбе, в него впрыгивают, стараясь убежать от депрессии, отчаяния, беды, нескладухи, так написать немыслимо, невозможно

Исторический, реальный Окуджава приходит в противоречие с Окуджавой мифологическим, личным.

Но для того, чтобы этот личный Окуджава, символ веры, загадочный полубог, мифический герой и кумир – вновь возник в сознании, Быков и написал свою эпическую картину времени.

Попытка Быкова – попытка воистину героическая. Попытка вернуть похороненные смыслы, вернуть значения словам, понятиям, мелодиям, стихам, строфам, а в конечном счете – вернуть смысл самой истории. Всей советской истории.

В каждой песне Окуджавы, в каждом его поэтическом движении, – он разрезает, как пахарь или вырубает как шахтер, эти драгоценные куски исторического смысла.

«Русская революция, – пишет Быков. – Вызывает столь противоречивые оценки потому, что в ней слились и смешались два процесса. Первый – воплощение той самой вековой мечты человечества, грандиозный взрыв социального и культурного творчества, отважные научно-технические проекты, утопический энтузиазм, чудеса самопожертвования. Второй – безудержный выплеск зверства, грабежи, убийства и мародерства под предлогом социального реванша, месть простоты, триумф пещерности, проявление страшной жестокости и темноты обожествляемого революционерами народа».

«Эти две России были всегда. Русская двойственность, многими – ошибочно и поверхностно – объясняемая как следствие евроазиатской отечественной географии, как раз и есть наша национальная специфика».

В 1937 году, пишет Быков, вторая Россия съела первую.

И опять же, все верно. Все точно. Но строки «О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой, когда я шагнул со сцены, расстрелянный, но живой», в эту строгую историческую схему никак не укладываются – в моем сознании, по крайней мере.

И опять же – спасибо Быкову за то, что он помог мне это осознать. И сопоставить. Для меня расстрелянный отец Окуджавы – это и мой отец, вовсе не расстрелянный, а просто сгоревший от рака, и любой отец, не успевший сказать сыну что-то важное, абсолютно конкретный символ утраты. Болезнь памяти. Шрам в сознании, идущий от детства.

В сущности, автор книги замечательно точно формулирует эту главную особенность Окуджавы – в любой своей песне он оставляет пустоту, воздух, загадочную материю, которую каждый воспринимает на свой лад, каждый вкладывает в эту недоговоренность что-то свое.

* * *

И вот главный вопрос: куда же девался Окуджава из моего личного мира? Почему его надо восстанавливать, реанимировать столь непростым образом?

Куда, короче говоря, девался мой собственный Окуджава?

Для меня его песни — такая же часть цивилизации, как полеты в космос, Гагарин, бип-бип первого спутника, черный холод галактики, открытый именно советскими людьми.

Не будь Окуджавы я бы, например, совсем по-другому воспринимал войну. В литаврах военных парадов и коноэпопеях о подвиге я бы не нашел ничего, что бы имело отношение ко мне. Окуджава написал в песнях про такую войну, которая имела отношение именно ко мне. Его герой – тоже солдат, но солдат какой-то другой, грустный, прямо скажем, солдат.

Окуджава создал свою зашифрованную реальность внутри реальности общей, советской. И, кстати говоря, жаль, что он не писал о космосе, о космонавтах. Я бы и к ним относился иначе. Его песни помогали говорить с миром на каком-то тайном языке, прятаться, уходить, создавать внутри жестких конструкций – свое особое пространство.

У него и революция была своя, и война, и Москва, и любовь. Все было как-то не так, не по-советски.

Этот тайный окуджавовский человек, который был вынужден жить в обстоятельствах, которые ему предлагались (и в книге Быкова эти обстоятельства описаны максимально достоверно и точно), сохранял тайную автономию, внутреннюю свободу. И, собственно, в этом и была власть Окуджавы над всеми нами.

Он открыл этот тайный язык. Не фигу в кармане, не прямой протест, а именно духовную независимость.

Открыл очень рано, в самых ранних своих вещах. Говоря о том, о чем говорила пропаганда (война, революция, родина, любовь, мать, верность) он говорил НЕ ТАК.

Фронтовик, член партии, писавший не только опальные книги, и сочинявший песни отнюдь не только к запрещенным кинофильмам, популярнейший человек своей эпохи – Окуджава все равно умудрялся сохранять эту странную языковую независимость, эту способность зашифровать самое главное в самых простых словах.

Сегодня необходимость в этом отпала. Личность кричит из каждого угла и из каждой рекламы. Нет необходимости шифроваться. Нет необходимости что-то прятать. Все открыто. Все прозрачно. Даже самая невероятная подробность, психиатрическая или ментальная, даже самая наглая откровенность – востребована культурой, массовой, высокой, совершенно неважно, меняется лишь способ выражения. У личности нет никаких тайн от общества (а значит, и государства).

Вот поэтому нет и Окуджавы. Нет его живого. Того самого, чей день рождения мы так наивно и пылко отмечали в 1984 году, когда он был еще бодр и полон сил.

Тайну человеческой личности мы все вместе потеряли, стараясь приоткрыть самые потаенные завесы. Можно ли ее восстановить заново – для меня лично загадка.

Поэтому Быков написал бесценную вещь. Он заново пытается все это отстроить, по кирпичикам собрать Булата, ныне потерянного, забытого.

Не исторического (великого поэта, барда и так далее), а того самого, с которым я каждый день общался.

Совершенно его не зная. Как и миллионы других людей в той стране.

Борис Минаев, http://www.russ.ru/