31 декабря 2008 г. исполнилось сто лет со дня рождения Симона Визенталя. При жизни его чаще всего называли «охотником за нацистами» и «неистовым мстителем». На его панихиде три года тому назад, о нем говорили как о «человеке, который отстаивал достоинство миллионов, замученных нацистами».

Более полувека Симон Визенталь, сам переживший Катастрофу, не позволял миру забыть о миллионах уничтоженных евреев, цыган, славян и прочих «неполноценных» и неуклонно добивался непредвзятого суда над нацистами. Всю свою послевоенную жизнь он посвятил документированию нацистских преступлений против европейского еврейства и розыску самих преступников, затаившихся на свободе в разных частях света. На его счету 1100 найденных и привлеченных к суду нацистов, в том числе Адольф Эйхман, один из главных организаторов тотального уничтожения евреев, и Франц Мурер, «мародер Вильнюса», и Эрих Раякович, ответственный за уничтожение голландских евреев, и Франц Штангль, комендант польских лагерей смерти в Треблинке и Собиборе.

Но на счету Визенталя также и долгий список «праведников»: тех поляков, украинцев, чехов, литовцев, немцев, австрийцев, которые, рискуя жизнью, спасали евреев в годы войны. А еще на его счету огромная просветительская работа: задолго до того, как в мире стали изучать Холокост, он начал рассказывать о нем послевоенным школьникам и студентам. Он также написал несколько книг – воспоминаний о времени и о себе, о работе созданного им еврейского Центра исторической документации. Бестселлеры своих дней, они и десятилетия спустя вовлекают новых читателей и исследователей Катастрофы в активный поиск ответов и постановку новых вопросов.

Симон Визенталь прожил долгую жизнь и претерпел не одну беду XX века. Он родился 31 декабря 1908 г. в городе Бучач на галицийской окраине Австро-Венгерской империи. Городок небольшой (6 000 евреев, 3 000 поляков), торговый, Магдебургское право самоуправления получил еще в XVI веке. По воспоминаниям израильского писателя Агнона (Нобелевского лауреата 1966 г.), выросшего в Бучаче двумя десятилетиями раньше Визенталя, это было чудное, тихое место. Но у Симона другие воспоминания. Ему и пяти лет не исполнилось, а он уже видел войска трех воюющих держав и потерял на фронте отца, рядового австрийской армии. Потом в Галицию отступали из России белые и наступали красные, гуляли украинские казаки, польские конники и большевистские конармейцы, и все по очереди грабили местное население и громили еврейские дома. В один из таких наездов и мальчика Визенталя полоснули шашкой. Местный лекарь вполне удачно зашил рану. Но шрам остался на всю жизнь.

К тому времени, когда Визенталь кончал гимназию, австрийская Галиция стала частью независимой Польши, ревностно соблюдавшей процентное равноправие этнических меньшинств. Чтобы не рисковать, Визенталь уехал учиться в Чехословакию: там не было «процентной нормы». Через четыре года с дипломом строителя Пражского политехнического института он вернулся домой, женился на однокласснице Циле Мюллер, закончил еще и львовский политех, поработал с рядом городских архитекторов и только успел открыть свое дело, как Гитлер и Сталин мирным сговором поделили между собой Польшу. Первого сентября 1939 г. нацисты оккупировали страну с запада, а через две недели коммунисты освободили ее с востока. НКВД провело чистку населения, конфисковало имущество частников-эксплуататоров, переселило часть еврейской и польской буржуазии в местные тюрьмы, а часть в Сибирь и Казахстан. Визенталь сумел откупиться, устроился на фабрику кроватей и стал советским мастеровым.

Еще через 22 месяца фашистские войска взяли Львов, расстреляли коммунистов и согнали всех евреев в гетто. Визенталю и на этот раз повезло: его поместили в принудительно-трудовой концлагерь, откуда ежедневно вывозили на работу в ремонтные мастерские при львовской железнодорожной станции. Там он сумел связаться с польскими партизанами, передать им план путей сообщения в обмен на то, что те помогли его жене бежать из лагеря, добыли ей «арийский» паспорт, переправили в Варшаву и обеспечили жильем и работой. Циля Визенталь выжила в Варшаве и после войны разыскала мужа. Сам Визенталь тоже бежал из заключения, семь месяцев его из укрытия в укрытие передавали поляки и украинцы. Тогда-то он и составил свой первый список эсэсовцев и их преступлений. Когда июньским вечером 1944 г. нагрянуло гестапо, он не успел уничтожить список, но пока его волокли к грузовику, сумел перерезать себе вены, чтобы раз и навсегда ускользнуть от гестаповцев.

Он очнулся в тюремном лазарете, где ему сообщили, что, по распоряжению начальника львовского гестапо, он до первого допроса находится на повышенном питании. Допрос состоялся на следующее утро, но расстрелять Визенталя не успели. Под артиллерийскую канонаду с Востока гестаповцы сообразительно перестроились. Теперь каждый живой заключенный служил им залогом не попасть на Восточный фронт и давал возможность под его охраной выбраться на Запад. Пеший ход тридцати четырех узников львовского концлагеря почти восемь месяцев продвигался от лагеря к лагерю в глубь Третьего Рeйха, прихватывая сотни новых заключенных и сотнями теряя их на очередном перегоне. 7 февраля 1945 г. конвой, в котором находился Визенталь, загнали в австрийский лагерь смерти Маутхаузен, где обмороженному и изувеченному Визенталю еще раз повезло: он дотянул до 5 мая 1945 г., когда в лагерь вошли американские танки.

Едва став на ноги, Визенталь буквально напросился на работу в американский Отдел расследования военных преступлений (ОРВП) и проработал в нем более двух лет: принимал участие в опознании, розыске и аресте нацистских преступников, готовил материалы к немецким и австрийским процессам и приобрел первые навыки работы в судебной криминалистике. Но со временем служба в ОРВП стала ему в тягость. Он объяснял это тем, что американцев, с оружием в руках освобождавших Европу от нацизма, вскоре демобилизовали, а на смену прислали резервистов, для которых нацисты были уже военной историей, заслуживающей по всем статьям здравого смысла забвения. Они сокрушались, что люди вроде Визенталя продолжают жить по военным стандартам око за око, зуб за зуб, что им нравится выступать в роли вечных мстителей, и поэтому они понапрасну бьют тревогу. Один из таких новых коллег еще и поучал Визенталя: «Всегда должны быть люди с другой точкой зрения. У нас в Америке есть демократы и республиканцы, а у вас тут фашисты и антифашисты. Это-то и движет мир. Так что не стоит принимать все так близко к сердцу».[1]

В 1947 г. вместе с тридцатью единомышленниками Визенталь открыл в Линце еврейский Центр исторической документации с целью собрать информацию для будущих судов над военными преступниками. Все здесь держалось на добровольных началах. Все зарабатывали на жизнь работой в других организациях. Тем не менее в Центре составили список 22500 преступников, и в дальнейшем половина их предстала перед судом. Но время, похоже, играло против Визенталя. Денацификация (т.е. полное очищение общества и всех его институтов от идеологии и идеологов национал-социализма), проводимая сразу после войны всеми союзными странами в Германии и Австрии, приостановилась. В 1948 г. с блокады Берлина началась холодная война. Через год появились две Германии. Австрия с ужасом ожидала той же участи. В ФРГ все бывшие нацисты, готовые противостоять коммунистам, получили априорное оправдание. Такое же априорное оправдание под противоположным знаком происходило в ГДР.

В апреле 1948 г. ФРГ и Австрия, лежавшие в руинах, приняли американскую экономическую помощь, так называемый «план Маршалла», но человеческих ресурсов, чтобы возродить страну из пепла одними чистыми руками, у них не было. Верховный главнокомандующий войсками союзников М. Риджвей предложил Западной Германии простить тех, кто был осужден за военные преступления в Восточной Европе. Австрия этот совет интерпретировала еще шире. Те военные преступления, за которые в 1946 г. карали смертной казнью, а в 1948 г. пожизненным заключением, в 1950 г. стали не- или легконаказуемыми. Страна потихоньку привыкала жить среди убийц. Досье Еврейского центра документации оставались не востребованными, и в марте 1954 г. Визенталь упаковал все материалы (общим весом в 532 кг) и переслал их в исторический архив Яд-ва-Шема в Израиле.

Себе он оставил только досье на Адольфа Эйхмана, самое давнее и многостраничное дело. В мемуарах 1967 г. «Убийцы среди нас» Визенталь написал, что «розыск Эйхмана был не «охотой», как его принято называть, а гигантской головоломной мозаикой и долгой, часто обескураживающей игрой на выдержку. Эйхмана поймали благодаря совместным усилиям многих людей из разных стран, чаще всего друг друга не знавших. Каждый вносил свою лепту. Мне тоже удалось внести нечто существенное... Сегодня мне кажется, что одним из моих существенных вкладов в розыске Эйхмана, было разоблачение легенды о его якобы смерти. Многих нацистских преступников никогда не удастся разыскать, потому что, вовремя объявив о своей кончине, они припеваючи жили под чужими именами, а некоторые еще и женились на собственных “вдовах”». Может быть, лепта, внесенная Визенталем, была несколько большей. Он, например, сумел составить композиционный (и почти идеальный) портрет постаревшего Эйхмана (до этого во всех сыскных агентствах были три довоенных фотографии преступника: он не любил сниматься), который, в частности, очень пригодился израильтянам.

23 мая 1960 г., когда премьер-министр Израиля Давид Бен Гурион сообщил парламенту, что Эйхман пойман и содержится в израильской тюрьме, Визенталь получил поздравительную телеграмму из Яд ва-Шема. Он не пропустил ни одного судебного заседания (с 11.04 до 15.12 1961 г.) и позднее писал: «Суд над Эйхманом проходил в психологически верное время. Если бы сразу после войны его судили на Нюренбергском процессе, он оказался бы всего лишь одним из подсудимых, и о его преступлениях вскорости забыли бы... В те дни все были рады избавиться от кошмаров прошлого. До суда над Эйхманом миллионы людей в Германии и Австрии отговаривались тем, что не знали и знать не хотели о чудовищных преступлениях эсэсовцев. Суд над Эйхманом положил конец этому самообману; после него уже никто не заикался о неведении... Миллионы людей читали об Эйхмане в газетах и журналах, слушали по радио об «окончательном решении» и смотрели по телевизору прямую трансляцию из зала суда... Они слышали бесцветный голос Эйхмана, видели его бесстрастное лицо. Только раз, на 95 день судебного процесса, Эйхман проявил что-то похожее на эмоцию, сказав: «Признаюсь, что сейчас я считаю полное уничтожение евреев одним из самых страшных преступлений в истории человечества. Но оно было совершенно, и надо сделать все возможное, чтобы такое не повторилось».

Суд над Эйхманом во многом изменил общественный интерес к военному прошлому Австрии, и после восьмилетнего перерыва Визенталь возобновил деятельность Центра, на этот раз в Вене. Теперь в Центре было всего четверо (вместе с Визенталем) сотрудников с широким кругом обязанностей. Главным в работе Центра по-прежнему оставался сбор документов и свидетельских показаний и розыск нацистских преступников. В октябре 1966 г. в Штутгарте (ФРГ) состоялся суд над шестнадцатью офицерами СС, участниками уничтожения львовских евреев; обвинения девятерым из них были представлены Центром документации. В следующем году в Дюссельдорфе (ФРГ) прошел суд над Францем Штанглем, комендантом Треблинки и Собибора и руководителем австрийской «медицинской школы» в Хартхейме, где проводили эксперименты по эвтаназии. Штангля арестовали сразу после войны, но он бежал из тюрьмы и, по слухам, нашел приют в Сирии. Визенталь разыскивал его без малого два десятилетия, а в 1964 г. опубликовал о нем статью, на которую откликнулись новые информанты и среди них бывший гестаповец, за умеренную плату предоставивший Визенталю достоверную информацию: Франц Штангль живет с семьей в Сан-Пауло, работает на автомобильном заводе Фольксваген. В 1967 г. Бразилия, под совместным нажимом Германии, Австрии и США, выдала Штангля Западной Германии. Суд счел его виновным в смерти девятисот тысяч человек в одной только Треблинке и приговорил к пожизненному тюремному заключению.

Много внимания Центр документации уделял просветительской работе, особенно в школах, пропагандируя толерантность, противостояние неонацизму и антисемитизму, за что приобрел международное доверие, а Симон Визенталь популярность: с него писали портреты и англичанин Фредерик Форсайт в романе «Досье О.Д.Е.С.С.А» (Forsyth, Frederick. The Odessa File, 1972)[2], и американец Айра Левин в повести «Ребята из Бразилии» (Ira Levin. The Boys from Brazil, 1976), а когда в 1974 г. и 1978 г. эти книги экранизировали, Визенталя пригласили консультантом. В 1977 г. в США основали международный Центр и музей толерантности со штаб-квартирой в Лос-Анжелесе и филиалами во многих городах и странах и присвоили ему имя Симона Визенталя. Продолжая начатую Визенталем работу по сохранению памяти о Холокосте, борьбе с антисемитизмом, фанатизмом и любой нетерпимостью, лос-анджелесский Центр в 1981 г. выпустил документальный фильм «Геноцид» (с участием Симона Визенталя), удостоенный Оскара, а в 2006 г. еще один документальный фильм о Визентале «Я никогда не забывал вас». В 1989 г. в США по мемуарам Визенталя поставили телевизионный фильм «Убийцы среди нас: история Симона Визенталя», где герой так наглядно объясняет дочери, что он занимается розыском нацистских преступников не ради мести, а во имя гласности и правосудия, что миллионные телезрители это тоже поняли. Фильм этот, в свою очередь, вызвал новую волну читательского интереса к ранним книгам Визенталя − «Убийцы среди нас» и «Подсолнух».

В книге 1967 г. «Убийцы среди нас» Визенталь рассказал и о бескорыстных и корыстных информантах, предлагавших Центру свои услуги со всех концов света; и о том, как он собирал и анализировал официальные документы и рассказы очевидцев; как события и имена, упомянутые разными свидетелями, приводили к неожиданным открытиям. Так в Иерусалиме во время суда над Эйхманом он впервые услышал о 42-летнем фельдфебеле Антоне Шмидте. Потом видел это имя в целом ряде дневников, найденных в Вильнюсском гетто, его называли «святым в нацистской форме»: он приносил в гетто еду и молоко детям, служил связным между гетто и евреями, прятавшимися в городе, нескольким помог выбраться из гетто. Его арестовали, когда он вывозил из гетто очередную группу молодых людей и вместе с ними расстреляли 13 апреля 1942 г. В 1965 г. Визенталь разыскал вдову и дочь Антона Шмидта, прочитал его предсмертное письмо: «…все должны когда-нибудь умереть... умрет и тот, кто убивает, и тот, кто помогает... я хочу умереть помогающим...», увидел его единственную фотографию (спокойное лицо, грустные глаза). Женщины рассказали ему, как во время войны соседи били окна в их доме и требовали, чтобы жена «предателя» убиралась куда подальше. У фрау Шмидт было одно лишь желание – побывать на могиле мужа. В 1965 г. Вильнюс был еще закрыт для международного туризма, но Визенталь заручился помощью советского посла в Австрии, и в октябре 1965 г. вдова, ее дочь и зять попали в Вильнюс. Центр оплатил их поездку и установку на могиле Антона Шмидта памятника с короткой эпитафией: «Здесь покоится человек, считавший, что помогать ближнему своему важнее, чем выжить самому».

В небольшой книжке 1970 г. «Подсолнух: о возможности прощения и его пределах»[3] Симон Визенталь говорит всего о нескольких концлагерных событиях, определивших его послевоенную жизнь. Один эпизод почти мимолетный: заключенных везут на работу мимо львовского кладбища, и Визенталь замечает на могилах немецких солдат посаженные рядом с крестами подсолнухи. Для зэка Визенталя подсолнух − символ неразрывной связи мертвых с живыми, и зная, что его самого ждет только безымянный ров, он завидует вражеским покойникам, о которых помнят. Позднее для Визенталя помнить погибших и не дать миру о них забыть – стало делом жизни. Второй эпизод значительно длиннее: концлагерником он однажды работал во дворе временного военного госпиталя; вдруг рядом остановилась женщина с красным крестом на косынке и, ухватив его за рукав: «еврей?», увлекла за собой в госпиталь, завела в плотно зашторенную палату и вышла, притворив дверь.

В глубине комнаты лежал молоденький эсэсовец. Это он просил сестру милосердия найти еврея, чтобы успеть перед смертью рассказать о мучавшей его вине: как он в Днепропетровске участвовал в акции уничтожения евреев; сотню их загнали в здание школы и взорвали ее; как долгими ночами в ожидании смерти он мечтал встретить еврея и просить у него прощения за Днепропетровск, боясь, что не осталось в живых уже ни одного еврея; и вот теперь он рассказывает еврею всю свою коротенькую жизнь, и про маму, которая всегда верила, что у нее «хороший мальчик», и опять про Днепропетровск, он просит отпустить ему грехи его и дать ему умереть с миром. «В комнате воцарилась напряженная тишина.., – вспоминает Визенталь, – За окном яркое солнце, а здесь в потемках лежит человек, страстно жаждущий покойной смерти, но память о страшном преступлении не дает ему покоя, а рядом с ним другой человек, тоже обреченный на смерть, но он не хочет умирать, потому что жаждет увидеть конец ужаса, заполонившего мир. Первый просит прощения. Второй, сам беспомощный, ничем ему не может помочь». Визенталь молча вышел из комнаты.

Он рассказал об этом солагерному приятелю Йозеку, который ответил: «Я поначалу боялся, что ты его простишь. А у тебя нет права прощать за тех, кто тебя не уполномочил. Сам, если хочешь, ты можешь простить и забыть своих обидчиков. Это твое личное дело. Но прощать тех, кто не перед тобой, а перед другими виноват, нет, такого нельзя брать на свою совесть». Позже Визенталь повторит свой рассказ поляку семинаристу из Освенцима и спросит, простил бы тот умирающего нациста, осуждает ли он Визенталя за непрощение. «Мы много и долго говорили об этом, и не пришли ни к какому заключению. Наоборот, Болек стал уклоняться от первоначального утверждения, что я обязан был простить умирающего, а я начал сомневаться в том, что тогда поступил правильно. Но сами разговоры были полезны. Он, будущий ксендз, и я, еврей, приводили друг другу разные доводы и начинали лучше понимать точку зрения другого».

Но сомнения остались, и четверть века спустя Симон Визенталь закончил свою книгу вопросом: «а чтобы Вы сделали на моем месте?». И случилась самое неожиданное: читатели захотели ответить на этот вопрос, и у книги «Подсолнух» появилось продолжение − читательские размышления о прощении. Сначала их было всего десять, но с каждым переизданием прибавлялось число ответов читателей из разных стран. В переиздании 1998 г. их 53 от людей разных вероисповеданий (иудаизм, буддизм, христианство разных изводов), разных профессий (ученые, писатели, журналисты, философы, психологи, дипломаты) и разного жизненного опыта: многие пережили нацистские, китайские (19 лет!) и камбоджийские концлагеря, другие изучают Холокост и геноцид – индейский, армянский, африканский, южно-азиатский, югославский. Религиозные и мирские философы размышляют и объясняют, прежде всего, что такое прощение, кто и как может дать и получить его, и при этом оказывается, что в иудейской, христианской и светской социальной этике больше сходства, чем различий. Многие читатели отвечают только на вопрос, прав ли заключенный, не простивший умирающего убийцу. Другие обращают внимание на его поведение у постели умирающего солдата и при встрече с его матерью (после войны Визенталь разыскал ее в Штутгарте, слушал ее воспоминания, но не рассказал ей, как умирал ее сын) и делают выводы о его характере. Третьи стараются разгадать намерения умирающего солдата и решить, имел ли он право просить о прощении. Приведу только несколько выдержек из наиболее аргументированных высказываний.

Кардинал Франц Кëниг[4], архиепископ Венский написал Визенталю: «...хотя один не правомочен простить человека за то, что тот причинил другим, это не отменяет вопроса, возможно ли прощение. Для христианина ответ безусловно положительный дан в «Новом завете». На вопрос, есть ли предел прощению, Христос отвечал нет... Вы оказали умирающему великую услугу, просто слушая его, несмотря на Ваше внутреннее нерасположение... давая ему возможность признаться в совершенном преступлении и выразить раскаяние, Вы тем самым признали произошедшую в нем перемену... Хотя Вы и вышли, не проронив слова прощения, умирающий все-таки чувствовал, что Вы допускаете его искренность, иначе он не просил бы Вас повидать его мать...»

Итальянский писатель Примо Леви[5], переживший Освенцим, ответил Визенталю: «отказать в прощении – это еще не все... Понятно, почему Вас до сих пор гложет сомнение: в Вашем случае невозможно категорически выбрать между «да – нет», все равно всякий раз остается что-то сказать про другую сторону... Но я хочу добавить, что эсэсовец, о котором Вы пишите, не кажется мне морально преображенным. И есть все основания полагать, что если бы не близкая смерть, он вел бы себя совсем по-другому: с падением нацистской Германии он, может быть, и раскаялся бы, а может быть, никогда бы не раскаялся...»

Американский раввин Иосиф Телушкин[6] объясняет, что еврейская этика различает грехи против Бога и против человека. Грехи против Бога прощает Бог в День искупления. Грехи против человека могут быть прощены, если потерпевшая сторона получает возмещение от раскаявшегося, что предполагает, что убийство не может быть прощено, поскольку невозможно возместить ущерб. Еврейская традиция считает, что раскаяние (тшува) состоит из нескольких стадий: грешник должен осознать грех, почувствовать искренние угрызения совести, принять решение больше не грешить, возместить причиненный вред и умилостивить жертву. Еврейская этика предписывает правила поведения и тому, у кого просят прощения: услышав искреннюю просьбу (особенно троекратную) о прощении, он должен простить. Непрощение рассматривается как акт жестокости и является грехом.

Американский специалист по Катастрофе европейского еврейства Дебора Липштадт[7] внесла поправку в саму постановку вопроса: «Следовало бы спрашивать не о том, должен ли был заключенный простить эсэсовца, а о том, мог ли он простить. Заключенный мог бы сказать солдату, что лично он его прощает хотя бы за то, что тот отличается от других солдат СС, которые не высказывают ни сожаления, ни раскаяния. Только вот примирения еврей заключенный не мог предложить солдату. Ему самому эсэсовец не причинил особого зла, но заживо сгоревшие от его руки евреи не уполномочили заключенного от их имени простить убийцу». «Дилемма заключенного, – продолжает исследователь, – находит отзвук в современном мире. Очень часто неевреи спрашивают евреев, не пора ли вам, евреи, простить немецких преступников, не пришло ли время забыть прошлое. Когда мне задают такой вопрос, я отвечаю, что еще не встречала преступника, в самом деле ищущего прощения. Граждане Германии, Австрии и других стран, участвующих в Холокосте, родившиеся после войны, не несут за него непосредственной вины. Они могут нести ответственность за свою страну, а страна может нести несмываемое пятно на своем историческом прошлом, но на новых поколениях не лежит вины за прошлое. Но самое главное, даже повстречай я ищущего прощения преступника, кто я, чтобы прощать. Я не могу говорить ни от имени тех, кто претерпел от злодеяний, тем более не могу говорить за тех, кого лишили жизни. Наконец, нам никогда не узнать, подлинным ли было покаяние солдата. Раскаялся бы он, не окажись на пороге смерти? А кроме того, даже искреннее раскаяние за содеянное, не снимает ни ответственности, ни наказания за это. Примирение могло бы произойти, но только после того, как, понеся наказание за свои поступки, виновный всем своим последующим поведением продемонстрировал бы, что он вернулся к тому «положению», в котором находился до совершения преступления...»

Католический священник Джон Павликовский[8] из США напоминает, что социальным выражением прощения является примирение, в ходе которого виновный проходит несколько этапов: начиная с покаяния через раскаяние, признание личной ответственности, исправление и только после этого окончательное примирение/единение с некогда пострадавшим от его действий. Примирение – долгий и сложный процесс, каждый этап которого необходимо пройти так, чтобы результаты изменений стали ощутимыми. Поэтому Симон Визенталь поступил правильно, не сказав умирающему «прощаю», поскольку прощение без примирения – это «дешевое милосердие».

Французский философ социальной этики Цветан Тодоров[9] (выросший в послевоенной Болгарии) подчеркивает, что для него правосудие и моральные принципы важнее, чем отпущение грехов, и вопрос, заданный Визенталем, формулирует несколько по-другому: что мы думаем об этом умирающем юном эсэсовце сегодня, как мы его судим сегодня. То, что он виновен, обсуждению не подлежит, но должны ли мы учитывать то, что он кается в содеянном. «Современный опыт показывает, – говорит Тодоров, – что большинство нацистских преступников не испытывало угрызений совести за свои дела. На Нюрнбергском процессе один только Альберт Шпеер признал себя (частично) виновным. В 1963 г. на процессе в Освенциме бывшие узники заново переживали страдания, а бывшие палачи мук совести не испытывали. Так же ведут себя и те, кто зверствовал в тоталитарных государствах, в бывшей Югославии: и лагерные надзиратели, и их высокое руководство одинаково считают себя ни в чем не виноватыми. На их фоне эсэсовец Визенталя кажется другим, и хотя бы только для того, чтобы отметить его отличие, скажем, что он заслужил ... нет, не отпущения грехов, а хотя бы некоторое одобрение за то, что он делает попытку, специфически человеческую попытку − измениться к лучшему (то, что Руссо называл «совершенствованием)... Но, с другой стороны, нельзя игнорировать и то, что мы задаем вопрос сегодня, полвека спустя после случившегося и размышляем о том, какое место занимает прошлое в нашей памяти. Что делать со злом прошлого? Как может знание о нем послужить нашему моральному воспитанию? Преступления нацизма не позволяют смешивать ценности: существовавшее зло было не относительным. И хотя бы по этой причине, мы обязаны сохранить память о нем».

Еще один американский раввин Гаролд Кушнер[10] считает, что «прощение прежде всего происходит в душе дающего и олицетворяет отпущение обиды и, главное, отказ от роли жертвы. Для еврея заключенного простить нациста, прости Господи, не значило бы сказать ему: «То что ты делал, вполне объяснимо. Я понимаю, что заставило тебя это делать. И я тебя за сделанное не ненавижу» Наоборот, это значило бы: «Сделанное тобою абсолютно презренно и выводит тебя из категории людей. Но я отказываюсь дать тебе право считать меня своею жертвой. Я отказываюсь позволить твоей слепой ненависти определять суть моего еврейства. Я не ненавижу тебя. Я тебя отвергаю. И тогда нацист останется навсегда прикованным к своему прошлому и к своей совести. Но еврей станет свободным».

Симон Визенталь выбрал менее драматичное решение, чем предложил раввин Кушнер, но, как оказалось, близкое и понятное очень многим. Находясь в концлагере, он не простил умирающего нациста; обретя свободу, он не прощал скрывающихся нацистов, и сделал многое, чтобы мир не забыл о национал-социалистических преступлениях против человечества, чтобы в учебных заведениях многих стран изучали историю Холокоста, чтобы австрийское законодательство признавало отрицание Катастрофы преступлением, наказуемым тюремным заключением.

К концу жизни Симон Визенталь стал символом «гуманности и справедливости», почетным гражданином многих стран и городов мира, рыцарем-командором ряда европейских монархий, почетным доктором нескольких десятков университетов и членом академий наук многих государств. Правительства западноевропейских стран, европарламент, ООН, американский конгресс и президенты США неоднократно отмечали его работу по сохранению памяти о Холокосте и его особый вклад в борьбу против расизма, дискриминации и любой нетерпимости.

Жанна Долгополова

Примечания

[1] The Murderers among Us; the Simon Wiesenthal Memoirs/edited and with introductory profile by Joseph Wechsberg. New York: McGraw-Hill [1967]. Все последующие цитаты в статье, кроме особо оговоренных, взяты из этого издания.

[2]Аббревиатура О.Д.Е.С.С.А означает "Organisation der ehemaligen SS Angehörigen", т.е. «организация бывших членов эс эс».

[3] The Sunflower: on the Possibilities and Limits of Forgiveness. With a symposium edited by Harry James Cargas and Bonny V. Fetterman. New York: Schocken Books [1998]. Все последующие цитаты в статье взяты из этого издания.

[4] Франц Кардинал Кëниг был архиепископом Вены в 1956-2004 гг.

[5] Книги Примо Леви о выживании в Освенциме «Человек ли это?», полуторагодовом возвращении из концлагеря через СССР в Италию «Передышка», и о послевоенном переосмыслении жизни «Периодическая таблица» переведены на русский язык.

[6] Иосиф Телушкин - автор многих книг по этике иудаизма. Одна из них «Еврейский мир» переведена на русский язык.

[7] Дебора Липштадт - автор книг «Невероятное: американская пресса и Холокост 1933-1945» и «Отрицание Холокоста: оскорбительные поношение правды и памяти», в которой в частности назвала лжецом британского историка Давида Ирвинга, отрицающего факт Холокоста. Ирвинг подал в суд на «оклеветавшую» его исследовательницу. Суд, состоявшийся в 2000 г. в Лондоне, закончился полным поражением Ирвинга. В ноябре 2005 г. историка Ирвинга арестовали в Австрии, где ордер на арест ожидал его с 1989 г. за тогдашнее заявление о том, что в Освенциме не было никаких газовых камер. А так как в Австрии отрицание Холокоста уголовно наказуемо, суд приговорил Ирвинга к трехлетнему тюремному заключению.

[8] Джон Павликовский преподает этику в Католическом теологическом объединении в Чикаго и является с 1980 г. членом американского совета при мемориале, посвященном Холокосту, а также членом католической епископальной комиссии по связям с еврейской общественностью. Он автор книг «Холокост призывает к пересмотру христианской теологии» и «Иисус и теология Израиля».

[9] Цветан Тодоров - литературовед, структуралист, философ, автор многочисленных литературоведческих и морально-философских исследований, в том числе «Хрупкость добра: спасение болгарских евреев» и «Моральная жизнь в концлагере».

[10] Гарольд Кушнер преподает в еврейской теологической семинарии. Его многолетний бестселлер «Когда с хорошими людьми случаются плохие вещи» недавно вышел в русском переводе.