Наверное, эта книга о Мандельштаме (которую «Новая газета» издаст в 2009 году) — скорее не биография жизни поэта, а биография его смерти. Но сам О. М. называл смерть поэта его последним творческим актом. К тому же именно наша газета в этом уходящем году начала выпускать вкладки «Правда ГУЛАГа», вызвавшие горячие читательские отклики (за что всем огромное спасибо!), а Мандельштам — один из самых знаменитых гулаговских узников. В общем, кому как не нам издавать?
Вообще-то мы не очень любим круглые даты (не в нулях дело), но 70 лет со дня смерти великого поэта считаем невозможным не отметить — ну да, горькой публикацией. А какой еще она могла быть? Сколько гениальных стихов Мандельштама (и не только его) отняли у читателей государственные репрессии преступного режима?
В этом году в России поставлены два памятника О. М. — в Воронеже и в Москве. В воронежском памятнике большая заслуга акционера «Новой» Александра Лебедева. Книга «Слово и «Дело» Осипа Мандельштама» (составитель — Павел Нерлер, авторы — П. Нерлер, Н. Поболь, Д. Зубарев, В. Зарубин) станет еще одним памятником поэту. И верится — еще одним осиновым колом сталинизму. В ней — все собранные «Мандельштамовским обществом» документы по репрессивным действиям властей против гения. Публикуем небольшую газетную выборку из книги.
Олег Хлебников
В 1933 году Осип Мандельштам написал стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» и еще несколько, значительно повышавших его шансы быть арестованным. ОГПУ не упустило этой возможности, и арест последовал — в мае 1934 года, но то, чем отделался О. М. в этом случае — всего-навсего тремя годами ссылки, — было воспринято всеми как чудо, автором которого был лично Сталин, а адресной аудиторией — творческая интеллигенция.
В 1938 году О. М. арестовали во второй раз и вроде бы за пустяки — за нарушение паспортно-административного режима, но времена решительно переменились.
За время, прошедшее между первым и вторым арестами Мандельштама, численность заключенных в ГУЛАГе выросла почти вдвое — с 510,3 тысячи в 1934-м до 996,4 в 1938 г. Особенно разительна разница между этими двумя годами по статистике осуждений по политическим мотивам: в 1934 году их было 78 899 — самый низкий уровень после 1929 года. В 1938 году число осужденных по 58-й статье превысило 554 258 человек. На 1937—1938 гг. приходятся и максимальное число (более 680 тыс. за два года!), и максимальная доля расстрельных приговоров (42,3% в 1937-м и 59,3% в 1938 году — против 2,6% в 1934 году). Наиболее массовой мерой наказания была именно жизнь в ГУЛАГе, то есть содержание в тюрьмах, лагерях и колониях. Из 78 899 репрессированных в 1934 году 2056 чел. были расстреляны, 59 451 направлены в ГУЛАГ, а к ссылке и высылке приговорены были 5994 чел. — едва ли не самый «гуманный» год из всего десятилетия. Одним из этих 5994 сосланных оказался и Осип Эмильевич Мандельштам, так что с годом первого ареста ему, можно сказать, повезло.
Формально «повезло» ему и в 1938 году, когда число осужденных по 58-й статье составило 554 258 человек, и каждых троих из пяти расстреляли. Будучи приговоренным к отправке в ГУЛАГ (а таких было 205 509, или 37,1%), он — со своим здоровьем и со своими «пятью годами лагерей» на Колыме — также получил фактически смертный приговор, но с переносом места и с отсрочкой времени его исполнения.
С момента ареста до дня смерти пройдет всего шесть с половиной месяцев: большего Мандельштам вынести не смог и 27 декабря 1938 года умер.
Взгляд на поэта и на его «слово» через его «дело» — довольно неожиданный ракурс. Особенно если посмотреть из-за плеча палачей: дружеское знакомство с кем-то предстает тогда антисоветским проступком, а написанное стихотворение — гнусным контрреволюционным пасквилем. Несколько неожиданно, но иногда «дело» может иметь и текстологическое значение для «слова», коль скоро иных беловых автографов, кроме записанных в кабинете следователя, у некоторых стихотворений не существует. Тут мы «обязаны» чекистам, кроме упомянутого, еще и стихотворением «Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…».
Написать «эпиграмму» на Сталина Мандельштама заставили самые высшие стимулы — укорененное в русской литературе сознание «Не могу молчать!» и необоримая поэтическая правота.
Мандельштаму было мало написать эти стихи — не менее важно ему было сделать так, чтобы они дошли до Сталина! Но он не мог просто снять трубку и позвонить кремлевскому горцу. Ведь и Пастернаку, которому благодаря Мандельштаму Сталин позвонил сам, было выделено лишь на те самые полразговорца!
Буквально как катастрофу воспринял эти стихи Пастернак: «Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому».
Уже после перестройки Б. Сарнов и А. Кушнер, каждый на свой лад, повторили версию Пастернака: по Сарнову выходило, что это чистая «биография» — просчитанная, как шахматный этюд, комбинация Мандельштама — запрограммированного на самоубийство профессионального камикадзе, а по Кушнеру — что это все же чистая «литература», но такая, что понравиться Сталину никак не могла — и именно поэтому стихотворение это равносильно самоубийству.
Ну а коли так, то зачем тогда попытки самоубийства физического? Ведь в камере Мандельштам вскрыл себе вены, а в Чердыни выпрыгнул из окна. Ведь тогда он сам как бы перепоручал свою смерть «людям из железных ворот ГПУ»? А если он искал смерти, то почему же тогда так боялся «казни петровской»?
Шиваров (следователь, который вел «дело» О. М. — Прим. ред.) и вообще чекисты воспринимали эти стихи иначе: не эпиграмма, а пасквиль и даже хуже — что-то вроде теракта.
Иные не исключают того, что стихотворение Сталину просто понравилось: согласно О. Лекманову — по мотивам сугубо политическим: «Может быть, Сталину польстило, что в мандельштамовской эпиграмме он предстал могучей, хотя и страшной фигурой, особенно — на фоне жалких «тонкошеих вождей». Впрочем, сам Лекманов называет эту мысль «фантастической версией».
Мне именно она всегда казалась наиболее реалистичной: стихотворение, прочтенное Сталину Ягодой, необычайно понравилось вождю, ибо ничего всерьез более лестного о себе и о своем экспериментальном государстве он не слыхал и не читал. И фоном его персоне служили не тонкошеие вожди, а весь российский народ, не чующий, слава богу, под собою страны — эпическое, в сущности, полотно.
Кто из интересующих нас людей в интересующее нас время у Сталина побывал — и не раз, — так это Ягода. Визиты Ягоды в Кремль пришлись на 10, 16 и 25 мая, то есть на один из дней накануне ареста и в точности на обе даты допросов Мандельштама!
Резонно предположить, что дело об антисталинском пасквиле было у Ягоды на особом контроле. В таком случае свежие результаты допросов быстро поднимались наверх.
Предположим, что именно так все и произошло 16 мая, после первого допроса у Шиварова: получив текст эпиграммы и признание Мандельштама в авторстве, Ягода познакомил вождя с мандельштамовским «пасквилем». Всего за неделю это ясное как слеза — расстрельное — «дело» было закончено, и 25 мая, после последнего допроса, Ягода снова пришел к Сталину — с новодобытыми и отягчающими данными о пасквилянте, пришел, чтобы доложить их и выслушать сталинское решение, не сомневаясь при этом, что оно будет самым суровым: ведь одной только «груди осетина» для грузина вполне достаточно, чтобы отправить неучтивца к праотцам.
Но Ягода ошибся.
Сталин решил все совершенно иначе — в сущности он помиловал дерзкого пиита — за творческую удачу и за понравившиеся ему стихи. Разве не лестно, когда тебя так боятся, — разве не этого он и добивался?!
«Ассириец», он понимал, что к вопросу о жизни и смерти можно будет при необходимости и вернуться, а пока почему бы не поиграть с пасквилянтом в кошки-мышки, почему бы не сотворить маленькое чудо, о котором сразу же заговорит вся Москва?
Итак, 25 мая 1934 года Сталин подарил Мандельштаму жизнь — пусть всего «один добавочный день», но день, «полный слышания, вкуса и обоняния». И это — самая высшая и самая сталинская из всех Сталинских премий, им когда-либо присужденных!
Еще одну историю следует рассказать. Про то, как за Мандельштама вступился Бухарин, написавший Сталину по этому поводу очень хорошо продуманное письмо:
<Июнь 1934 г.>
Дорогой Коба,
На дня четыре-пять я уезжаю в Ленинград, так как должен засеcть за бешеную подготовку к съезду писателей, а здесь мне работать не дают: нужно скрыться (адрес: Акад[емия] Наук, кв. 30). В связи с сим я решил тебе напи¬сать о нескольких вопросах:
<…> 3) О поэте Мандельштаме. Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с А[лексеем] Толстым, которому нанес «символический удар» за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М[андельштама], что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он — первоклассный поэт, но аб¬солютно несовременен; он — безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т. д. Т. к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и в чем он «наблудил», то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.
Твой Николай
P.S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об[ороте]), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста М[андельштам]а, и никто ничего не знает.
На этом письме Сталин собственноручно начертал резолюцию: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…».
Под воздействием телеграмм из Чердыни («какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни», — скажет позднее его «белочка-секретарша») и обращения Пастернака (вероятно, вторичного) Бухарин и написал свою записку. И уже после этого, встретив Ягоду, услышал от него то, чем, собственно, Мандельштам «наблудил». А услышав — испугался сам.
То, что письмо прежде всего про Мандельштама, Сталин, разумеется, понял сразу — отсюда его красный карандаш на полях «пункта третьего». Когда из Чердыни посыпались телеграммы о травмопсихозе О. М. и о его покушении на самоубийство, Бухарин вновь попробовал вмешаться — на сей раз записочкой, где Мандельштам поминается среди прочих и как бы невзначай. Думается, что письмо это сыграло свою роль в закреплении и даже усилении «чуда» — замене Чердыни Воронежем да еще снятии с О. М. режима спецкомендатуры.
Другое следствие бухаринского письма — звонок Сталина Пастернаку. Ведь именно он сделал чудо Сталина о Мандельштаме всеобщим достоянием, породив среди интеллигенции множество слухов о феноменальной доброте «кремлевского горца».
ИЗ МАТЕРИАЛОВ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ О.Э. МАНДЕЛЬШТАМА
ДЕЛО № 33487 (ДЕЛО 1934 ГОДА)
(ЦЕНТРАЛЬНЫЙ АРХИВ ФСБ, МОСКВА)
Из протокола допроса О.Э. Мандельштама оперуполномоченным 4-го отделения Секретно-политического отдела ОГПУ Н.Х. Шиваровым от 18 и 19 мая 1934 года.
1934 г. мая мес. 18 дня. Я, Операт. Уполн. 4 отд. СПО ОГПУ Шиваров, допросил в качестве обвиняемого гражданина Мандельштама О.Е. и на первоначальные предложенные вопросы он (она) показал (а):
…Вопрос: Признаете ли вы себя виновным в сочинении произведений контрреволюционного характера?
Ответ: Да, я являюсь автором следующего стихотворения контрреволюционного характера:
Мы живем под собою не чуя страны <…>
<…> Вопрос: Когда это стихотворение было написано?
Ответ: В ноябре 1933 года.
Допросил — Ник. Шиваров
Оп.Уп. 4 отд. СПО ОГПУ
С моих слов верно. Мною прочитано. О. Мандельштам
(То есть Мандельштам поступил, как Пушкин на аудиенции у Николая I. Через четыре года — ровно семьдесят лет назад — этот поступок стоил ему жизни. — Прим. ред.).
Навигация по порталу: 
