Покидая пределы бывшей Российской империи, путешественник, предпочевший самолету поезд, проходит своеобразный обряд инициации – полтора часа в снятом с колес, висящем в воздухе вагоне, между небом и землей, пока железнодорожные рабочие неспешно подготавливают состав к узкой, европейской колее. В свое время дорожные подрядчики изрядно нажились за счет разницы в длине шпал между Россией и Европой.

Современный путешественник относится к этой задержке, как к досадной трате времени, – а зря. При путешествии на самолете расстояния не чувствуются, и пассажир, покинувший дымную, серую, слякотную мартовскую Москву вскоре с удивлением обнаруживает себя в пряничной, аккуратной, цветущей гиацинтами Праге. В то время как поезд, ежедневно отчаливающий от перрона Белорусского вокзала, неспешно везет вас через пустынные равнины Белоруссии и Польши, пока, наконец, на горизонте не замаячат невысокие веселые горы – Татры.

Богемия, как во время оно называли Чехию, запечатлена в людской памяти прекрасным хрусталем и почти столь же великолепной Ирэн Адлер – единственной женщиной, которой удалось тронуть сердце Шерлока Холмса. Как вы помните, именно с королем Богемии и состояла в связи эта красавица.
В XIX веке, когда практиковал великий сыщик, Богемия была частью Австро-Венгерской империи, и ее, как и все это большое лоскутное одеяло, населяли и чехи, и немцы, и австрийцы, и евреи. На ум сразу приходит Франц Кафка, но о нем чуть позже. Здесь, в деревеньке Калиште, в 1860 году родился владыка венской симфонической школы Густав Малер, сын еврея-винокура, а чуть восточнее, в городке Фрейберг в Моравии – Зигмунд Фрейд.

Вообще здешняя земля, одна из самых уютных и удобных в Европе, располагает к медленной, размеренной сельской жизни – пиву по воскресеньям, городскому оркестру в смешных шляпах, играющему знаменитую польку Škoda lásky, к поездкам на крестьянские ярмарки и ловле форелей в горных реках.
Все бы хорошо, если бы не Прага. Она торчит в самом сердце Богемии, как городская красавица, случайно попавшая в деревенский хоровод, совершенно не понимающая, как она здесь очутилась и какое отношение к ней, томной, в шелковом платье, на каблуках, имеют все эти пышногрудые, голоногие, краснощекие селянки.

На самом деле никакого. Бывают же такие города. Они столь разительно отличаются от всего, что их окружает, что хочется встряхнуть головой, протереть глаза и, открыв их, удостовериться, что все на месте, бежевая Влтава все так же величаво течет под Карловым мостом, Пражский Град все так же вздымается вверх лесом шпилей, а улицы Малой Страны все так же стремительно спускаются к реке.

В отличие от Венеции, так старательно отгораживавшейся от всей остальной Италии, что и итальянского-то в ней осталось – по пальцам пересчитать, или от Санкт-Петербурга, являющего собой прекрасный образец того, что может сотворить необузданная фантазия в сочетании с безлимитными ресурсами, Злата Прага стала самым прекрасным из среднеевропейских городов благодаря просто своей торговле, которой занималась с рождения, с IX века. Именно доходы от торговли во многом и позволили выстроить крепостные стены и монаршьи резиденции, украсить мосты статуями и основать в 1347 году Карлов Университет, «самый старый к северу от Альп и к востоку от Рейна».
Торговля и мягкий климат привлекли сюда переселенцев, позже составивших основу населения города, – немцев и евреев. Прибыв сюда почти одновременно, в XII-XIII веках, они расселились на правом берегу Влтавы, в Старом Месте, где для евреев впоследствии был выделен отдельный квартал – Йозефов.

Ах, пражские синагоги! От прохладной даже в летнюю жару белоснежной Староновой, самой древней из постоянно действующих синагог Европы, до сефардского дворца в мавританском стиле, разукрашенного позолотой и резьбой.
Туристы ходят по Йозефову послушными колоннами, аккуратно семенят по узким дорожкам еврейского кладбища, одного из старейших в Европе. Поросшие лишайниками, изъязвленные надгробные плиты надменны в своем молчании, обложены крохотными камушками и квитлами – записками, обращенными к милости и заслугам умерших.

Туристы, разинув рты, дивятся на единственные в Европе часы с ивритскими буквами вместо цифр – на фасаде Еврейской Ратуши. Они едят комплексные обеды и покупают статуэтки Големов, заодно с разменной монетой еврейского сувенирного бизнеса – вездесущим скрипачом на крыше. Задрав головы, они пялятся на окна квартиры Франца Кафки, ожидая, кажется, что из окна им помашет сам Грегор Замза, в обличье гигантского уродливого насекомого. Отбившись от группы, они садятся на террасе одного из кафе под сенью городских часов с чудесными движущимися фигурками и облегченно заказывают пиво и неизменное «вепрево колено».

Впрочем, оставьте все это, начиная с вепрева колена и заканчивая Йозефовом, в раскаленном июльском полдне. В марте же дует сырой ветер, откуда-то с равнин Моравии. В марте Влтава пузырится под дождем, и статуи Карлова моста печально глядят вниз по ее течению. В марте так хорошо сидеть в подвальчике где-нибудь на Малой Стране, держась за руки с местным юношей: смешение кровей, достигшее здесь своего апогея, породило особую, пражскую породу – мужчин с томной походкой признанных завоевателей сердец, с лукавыми синими глазами и ямочками на щеках. Позвольте ему проводить себя до отеля – жить надо непременно в мансарде со скошенным потолком, более парижской, чем на острове Ситэ, но непременно с обильными славянско-немецкими завтраками.

А утром, проснувшись с первыми лучами солнца, уходите в Йозефов, вымытый ночным дождем, пустынный, такой, каким он должен быть, дышащий, живой, еще не затоптанный туристическими ордами. Вы поймете, почему именно здесь Магараль создал Голема, а Кафка – Грегора Замзу. Ведь весь этот город, по сути, есть не что иное, как великолепный магический трюк, один из тех, что так любил император Рудольф II, отчаянно искавший именно здесь тайну бессмертия.

Прелесть Праги – в этой самой изменчивости, в капризной, женской натуре, позволяющей любому владеть ее телом, но не душой, остающейся неуловимой, растворяющейся дымом малостранских каминов в нежном весеннем небе. Какие бы танки ни давили ее истоптанную миллионами подошв брусчатку, она рано или поздно возрождается – и все новые поколения путешественников, стоя ранним весенним утром на Карловом мосту, любуются ее неизменно золотым сиянием.
И прощальным чудом Праги звучит в самолете знаменитая мелодия Сметаны, из которой потом вырос гимн Израиля – Га-Тиква. Сметана писал эту музыку о Влтаве, но на самом деле она о надежде – надежде на вечную юность, в которой вот уже более тысячи лет живет этот город.

Первоисточник: epoha.blogspot.com »