«Сильнее», чем тотальная военная оккупация могут быть только массовые казни, этническая чистка и геноцид. Этот фанатичный поиск силовой панацеи, этот культ силы, не просто неспособность, но активное нежелание видеть другие варианты, кроме силовых – симптом определенной модели мышления.

Основную проблему израильского политического мышления можно сформулировать всего шестью словами: игра в шахматы с самим собой. Для переговоров нужен партнер, it takes two to tango – подобные прописные истины в нашем случае не в силах пробить лед векового недоверия к тем и пренебрежения теми, с кем мы, по идее, должны договариваться. Многое изменилось в израильском политическом дискурсе со времен ранне-рабинской эйфории, и лишь одно остается неизменным: попытка понять другую сторону — ее мотивы, чувства, исторический нарратив, степень правоты ее претензий – приравнивается, в лучшем случае, к прекраснодушию, в худшем – к предательству. Это же относится к любым попыткам прислушаться к голосам, доносящимся из внешнего мира.

Евреи – глубоко травмированный народ. До появления государства Израиль евреи никогда в современной истории не были хозяевами своей судьбы (впрочем, и в древности периоды истинной независимости были мимолетны). Иногда я нахожу полезным иллюстрировать отношения народов и стран примерами из отношений межличностных – в конце концов, народы и страны состоят из тех же людей, сами не будучи наделены личностью и волей. Отношения большинства и меньшинства, сильного и слабого часто строятся на принципах абьюза – этот английский термин не поддается прямому переводу и потому просто транслитерируется, однако среди его составляющих можно найти насилие, подавление, злоупотребление властью. И так – пока не разовьется осознание аморальности и, в конечном счете, деструктивности таких отношений.

Эта аналогия расширяет и упрощает понимание еврейской и израильской психологии. Жертва абьюза испытывает чувство отсутствия контроля и вечный страх. Очень многие люди, на определенном этапе своей жизни подвергавшиеся абьюзу, начинают считать такие отношения единственно возможными и, оказавшись по другую сторону баррикад, сами становятся жесточайшими абьюзерами – прежде всего это касается отношений родителей и детей. На иврите это явление описывается краткой и мудрой формулой ילד מוכה הופך להיות אבא מכה – «Если тебя бил отец, ты будешь бить сына». Называть таких людей плохими не вполне справедливо. Они просто не верят в возможность отношений, основанных на кооперации, общепризнанных нормах и принципах, взаимном уважении, доверии, эмпатии. Им внушили, что отношения – это игра с нулевой суммой, в которой либо помыкаешь ты, либо помыкают тобой.

В нашем случае имеются два отягчающих обстоятельства. Во-первых, многовековой (да что там – трехтысячелетний) гигантский разрыв между представлением евреев о собственной исключительности, избранности, о своей роли в судьбах мира, и жестокой реальностью. Гипертрофированное ощущение несправедливости, завышенная самооценка в сочетании с новообретенной властью рождают чудовищ. Во-вторых, Катастрофа. Хотя в еврейском нарративе принято считать ее закономерным следствием мирового антисемитизма, на самом деле, масштабный геноцид в Европе, во второй трети ХХ века – событие нетипичное, следствие стечения множества обстоятельств. До этого мощного и неожиданного отката назад отношения евреев с их европейским окружением стабильно улучшались. Да, были спады и подъемы, обычно коррелировавшие с экономической обстановкой, была зависть к неоспоримым успехам новой еврейской интеллигенции и буржуазии, были теории заговора, связанные с еврейским влиянием в некоторых сферах, оставалась подспудная ненависть плебса, прорвавшаяся в Восточной Европе радостным сотрудничеством с нацистами. Фактически, эти явления и вызвали к жизни сионизм, однако не стоит забывать, что до Катастрофы подавляющее большинство евреев мира были либо не-сионистами, либо активными антисионистами. Между сионистами и их оппонентами шла жестокая идеологическая борьба. Первые утверждали, что антисемитизм неизбывен, и что евреям никогда – или, по крайней мере, еще сотни лет — не придется наслаждаться истинным равноправием и безопасностью. Вторые возражали, что евреи уже практически стали равными среди равных в большинстве просвещенных стран мира, и что в этих странах, под сенью новых гуманистических, демократических ценностей, еврейскому меньшинству ничего не грозит.

Катастрофа стала мощным аргументом в руках первых: в течение и после Второй мировой войны сионизм захватил ведущие позиции в идеологии еврейского мира. Однако, по большому счету, правы оказались вторые: если исключить гигантскую, но изолированную трагедию Катастрофы, их предсказание сбылось: в современном западном мире евреи получили полное равноправие и весьма мало страдают от нелюбви и насилия. Можно спорить о том, насколько уроки Катастрофы способствовали интеграции евреев, но, во-первых, они не изменили, а лишь укрепили тенденцию, и, во-вторых, как бы то ни было, сейчас ситуация именно такова: евреи находятся под нерушимой защитой общественных институтов и морали. Даже если повторение Катастрофы теоретически возможно, оно крайне маловероятно. Ведь никто в здравом уме не станет утверждать, что в Америке возможен возврат к рабству, а женщин могут лишить избирательных прав.

Тем не менее, еврейским общественным сознанием Катастрофа была воспринята по-другому: как свидетельство того, что новый общественный договор на евреев не распространяется, что они всегда будут подвергаться смертельной опасности, что их положение может внезапно и резко измениться к худшему. Подобный страх, усиливающий травму, типичен для жертв абьюза.

Все это привело к стремлению израильтян быть полновластными хозяевами своей судьбы. Мы стали control freaks. В этом стремлении не было бы ничего плохого, если бы в своей патологической форме оно не проявлялось в недоверии ко всем вокруг, подозрительности, отсутствии эмпатии, неадекватной реакции на истинные или мнимые угрозы, агрессию, неподчинение. Жертва абьюза, сама ставшая абьюзером, по привычке мнит себя обиженной и уязвимой стороной, воспринимает любые посягательства на свою гегемонию, любые попытки вырваться из-под ее контроля как экзистенциальную опасность. Все происходящее трактуется ею именно в таком свете. Легитимную тягу подчиненных им людей к свободе, справедливости, равноправию такие абьюзеры склонны воспринимать исключительно как проявление враждебности и злого умысла по отношению к ним. Такая аберрация сознания затрудняет поиск компромисса.

Чтобы быть прочным, мирное соглашение должно находиться в пределах некоего спектра справедливости – с точки зрения обеих сторон. «Мир с позиции силы» — по крайней мере, если брать смысл, вкладываемый в это понятие израильтянами сегодня – это оксюморон. Если бы мы могли силой заставить палестинцев принять любые наши требования, мирные переговоры были бы не нужны. Выход из Газы был бы не нужен. Оккупация протекала бы мирно и гладко. Четверть века Израиль безраздельно властвовал над оккупированным населением (да и сейчас может в любой момент разрушить зачатки палестинского самоуправления). Однако этот тотальный контроль, эта эпитомия силы закономерно породили не мир, а сопротивление. Нашим правым все кажется, что существуют какие-то другие, более эффективные, но при этом легитимные силовые варианты, которые Израилю не дают применить внешние и внутренние враги, однако это, конечно же, самообман. «Сильнее», чем тотальная военная оккупация могут быть только массовые казни, этническая чистка и геноцид. Этот фанатичный поиск силовой панацеи, этот культ силы, не просто неспособность, но активное нежелание видеть другие варианты, кроме силовых – симптом вышеописанной модели мышления.

Поведение палестинцев подчас и впрямь легко поддается трактовке «в правую сторону», но это не значит, что такая трактовка верна. Если как следует изучить палестинскую историю и нарратив, скорее всего, поменяется и трактовка. Например, задумывались ли вы когда-нибудь над простым вопросом – почему Газа так перенаселена? Да потому, что большинство ее населения составляют беженцы и их потомки. Нынешний Ашкелон когда-то был арабским городом Мадждаль, и выселение арабских жителей завершилось лишь в начале 50-х, через несколько лет после окончания войны, когда они уже были израильскими гражданами. Сейчас оставшиеся в живых бывшие жители Ашкелона и их потомки живут в ужасающих условиях в нескольких километрах от своих бывших домов, занятых еврейскими ресторанами, офисами и магазинами (центр Ашкелона, где еще осталось несколько живописных арабских зданий, называется Мигдаль) и от стертых с лица земли деревень, чьи поля обрабатывают трудолюбивые израильские кибуцники и мошавники. Никакие трюки израильской пропаганды не способны утолить ненависть обездоленного народа. Значит ли это, что мир невозможен? Нет, не значит. Я почти уверен, что достойный компромисс, приемлемый для обеих сторон, может быть найден, и абсолютно уверен в том, что его надо искать. Но выход Израиля из Газы после почти 30 лет оккупации не был попыткой найти компромисс. Он намеренно осуществлялся в одностороннем порядке, без того, чтобы поинтересоваться, а не осталось ли у палестинцев к нам каких-либо претензий? Это был тот самый «мир с позиции силы», когда Израиль просто навязал другой стороне удобный ему вариант. Теперь жители Израиля трактуют несогласие жителей Газы с этим вариантом как неспособность к мирному сосуществованию – в чем, вполне возможно, и состоял в свое время план Шарона, большого знатока израильской общественной психологии.

С момента окончания Второй интифады в 2005 году и Второй Ливанской войны в 2006 году, вот уже второй десяток лет, Израиль живет в условиях относительного спокойствия. Перемирия с ХАМАСом длятся годами, сотрудничество с силовыми структурами ПА на Западном берегу работает. При этом народ продолжает праветь и ожесточаться, мечтая о сильной руке и о мифическом «мире с позиции силы». Еще несколько лет назад предвыборный ролик кандидата-центриста, в котором он гордится числом убитых арабов и демонстрирует руины Газы, казался невозможным. Сейчас же мне остается радоваться тому, что среди нагромождений воинственной риторики в речи Ганца все же прозвучало слово «мир». Да и то – в контексте «отделения от палестинцев», то есть очередных односторонних шагов. Предлагать сегодня мирные переговоры – табу. А ведь при этом реальность вовсе не дискредитировала их идею. Переговоры шли при Ольмерте – и были прерваны из-за смены власти в Израиле. Переговоры шли при Нетаниягу – и, думаю, даже правые не станут возлагать вину за их провал исключительно на палестинскую сторону. Религиозно-поселенческое правительство, сколоченное Нетаниягу, было совершенно неспособно на серьезный диалог о мире. Эти раунды переговоров проходили уже после травм Второй интифады и выхода из Газы и явно не реализовали свой потенциал. Почему же сейчас, именно сейчас, народ массово теряет веру в диалог и мечется между вариантами «аннексия», «ничегонеделанье» и «одностороннее отделение», игнорируя самый нормальный и естественный? Почему люди продолжают звереть в отсутствие реальных причин для этого? Да потому что вот уже 10 лет Нетаниягу и его подручные сознательно растравливают раны, разжигают ненависть и пестуют комплексы – не в последнюю, а то и в первую очередь ради своего политического выживания.

Я искренне возлагаю на Ганца и вообще на израильский генералитет большие надежды. Я считаю, что в этой среде господствует намного более здравое видение проблемы, чем в израильском обществе в целом. Но я боюсь самого общества. Потакание его абьюзерской сущности, с одной стороны, повышает шансы потакающих преуспеть в предвыборной гонке, но, с другой, эту сущность укрепляет и легитимизирует – подобно тому, как склон, осыпающийся под ногами тех, кто пытается на него забраться, становится все круче. По-хорошему, Израилю необходим не Ганц, а смена парадигмы. Идеология важнее личности. Возможно, Ганц вопреки всему станет проводником истинных перемен, врачом, который, втершись в доверие к больному, смог добиться его излечения. Но шансы, увы, невелики.

Первоисточник: relevantinfo.co.il »