Итоги президентских выборов были подведены не ЦИКом и не самим избранным президентом, а событиями в Волоколамске и Кемерове — выбросами свалочного газа и пожаром в торговом центре. Краткий вывод сделали футбольные болельщики, вывесившие в день матча Россия — Франция в Санкт-Петербурге 27 марта баннер: «Наша страна — “Зимняя вишня”, а мы в ней — контактный зоопарк» (в кемеровском торговом центре «Зимняя вишня» сгорел и контактный зоопарк вместе с его обитателями). Московские власти, противопоставившие стихийной поминальной акции на Пушкинской площади свое официальное «горевание» на Манежной, ухитрились выложить однотипные детские игрушки (львы, медведи и лисы) с ценниками, и акция тут же обрела иронический ярлык «Контактный зоопарк».

Произошедшее обесценило казавшиеся гигантскими цифры поддержки Владимира Путина на выборах: эти показатели — измерители равнодушия и индифферентного послушания, свидетельство механического голосования. Власть существует в одном измерении, реальная жизнь — абсолютно в другом. Да и сами власти в большей степени разбирались друг с другом: губернатор Кемеровской области извинялся перед Путиным, а не перед людьми, к кемеровчанам так и не вышли ни президент, ни глава региона, стихийные же волнения были объявлены, причем в том числе и замглавы администрации президента Сергеем Кириенко, заранее подготовленной провокацией. Все это происходило на фоне беспрецедентного по последствиям скандала вокруг попытки убийства Сергея Скрипаля и его дочери и высылки российских дипломатов из стран «коллективного Запада», который обнаружил опять-таки беспрецедентную солидарность. Россия обрела в глазах мира дополнительную токсичность. Грядущий же чемпионат мира по футболу, который мог стать проявлением «мягкой силы» России периода Путина-четвертого-срока, напротив, оказался предметом для полубойкота, почти как Олимпиада-1980.

Для объяснения феномена столь массового голосования за Путина достаточно вспомнить классические представления о психологии толпы (лучше быть в «потоке», в мейнстриме, делать всё, как сосед, чем выделяться из толпы с риском «общественного» порицания) и средневековую концепцию двух тел короля, одно из которых «живое», а другое — символическое. Это «тело короля», собственно, и поддерживается большинством. Путин — символ страны, синоним России, ее основной бренд, и в этом своем символическом измерении он и получает существенную поддержку. 1 Президент — флаг, предмет самоидентификации для большинства (инструментом же такой самоидентификации стали выборы). Я россиянин, значит, я за Россию, значит, я за Путина. Голосование на выборах в этом контексте оказалось голосованием за национального лидера. По смыслу эти выборы оказались скорее аккламацией, выкриком одобрения. Собственно, аккламацией и заканчивается участие провластного большинства в политике — больше от него ничего и не требуется.

Президент в ответе за символическое возрождение чувства великой державы, а за пожары и свалки отвечают мэры, руководители регионов, министры. Путин — защитник скреп, идеологем, рубежей Родины. Он — последняя инстанция, к вмешательству которой прибегают в крайних случаях, жалобная книга, в которую пишут, когда совсем плохо. Но и эта его последняя функция, наиболее ярко проявляющаяся в ходе прямых линий, на фоне очень низких ожиданий от его четвертого срока тоже сходит на нет: несмотря на остроту ситуаций в Волоколамске и в Кемерове, мало кто апеллировал к Путину или требовал его отставки.

Можно ли апеллировать к портрету на стене или требовать, чтобы его сняли? Что это изменит?

Пожалуй, это и есть новый вызов четвертого срока: если Путина перестанут воспринимать как спасителя 2, как универсальное «министерство чрезвычайных ситуаций», всероссийскую жалобную книгу, его «живая», несимволическая ипостась рискует стать исчезающе малой. Путин — константа, но без него можно и нужно жить, потому что символы ничего не решают в практическом смысле. Они — как радио или включенный телевизор, фоновая музыка. Твердят о прорывах, развлекают «мультфильмами» про ракетную мощь. Это весело, не вполне серьезно, из какой-то совершенно отдельной, выдуманной жизни.

Ракетами не вернешь погибших детей, призывами к «прорыву» не решишь проблему пожарной безопасности, которая почему-то нигде в Европе не стоит так остро, как в России; бюджетные же деньги уже ушли на поддержание благополучия силовых структур, а не на инновационные решения проблем обработки мусора. Вот где поле для технологических прорывов!

Путин как символ говорит с людьми как бы напрямую, поверх голов представителей элиты, но головы и глаза ФСО отделяют его от «толпы». Это имитация прямого разговора, а не собственно прямой разговор. 3

Граждане России, склонные в теории поддерживать абстрактные коллективистские ценности, в практическом отношении проявляют в последние годы все меньше альтруизма. 4 И разделение символического и реального Путина, метафорической и реальной власти — из этой же области.

Символической реальности и «жизненным» реалиям не сойтись никогда. В символической реальности россияне — отчаянные патриоты России и ненавистники Запада, в «жизненной» реальности — они патриоты самих себя. Точно так же ведут себя представители элиты, радеющие за путинскую Россию, но массово отправляющие своих детей на учебу за границу в самые престижные университеты. 5 Технократов нового типа для управления Россией на четвертом сроке тоже ищут из числа молодых и образованных. Но, как заметил политолог Иван Крастев, это технократы «западного стиля, но не прозападные». 6

В этом раздвоенном мире символический Путин всесилен, как святой Георгий, поражающий западного дракона, но сам он как «живая плоть» едва ли способен решить повседневные проблемы россиян и предотвратить трагедии. Власть покоряет мир, но не способна к обычному сопереживанию и неказенному сочувствию.

Будучи 18 лет у власти, Путин задал универсальный стандарт своего «символического тела». Да, возможно, Владимир Владимирович первого срока и Владимир Владимирович четвертого срока — это несколько разные люди, но при этом они — реинкарнации одного и того же короля. После Путина придет
Путин. А если это физически будет не Путин, то такой же руководитель, как Путин. В фокус-группах в Левада-Центре респонденты часто рассуждают о том, что если даже фамилия будущего воображаемого президента будет Собчак или Навальный, то вести он себя станет точно так же, как сегодняшний Путин. 7 «Идей о том, что произойдет после Путина, нет, — говорит социолог Левада-Центра Алексей Левинсон. — Массовое сознание их блокирует. Позитивных же сценариев развития в представлении россиян в принципе нет».

У власти есть абстрактный позитивный сценарий. Это продолжение прежней инерционной генеральной линии — собственно, поэтому кандидату в президенты Владимиру Путину не понадобилась предвыборная программа. И эта прежняя линия, вызревавшая 18 лет, в течение которых этот лидер находится у власти, по какой-то загадочной логике должна привести к «прорыву» (он же — «рывок»). Это вполне мобилизационные термины советского типа, но у «рывка» должна быть цель — например, построение коммунизма (как это было при Хрущеве) или преодоление рисков отставания (пафос сталинской индустриализации). Между тем цели, контуры, тактико-технические характеристики, ресурсы «рывка» не названы.

Появилось словосочетание «Россия, устремленная в будущее», но совершенно непонятно, куда, собственно, устремляться — и не окажется ли это движение круговым. До сих пор единственным образом будущего, вытекающим из всей массированной государственной пропаганды, было мифологизированное прошлое, похожее на марш физкультурников, полное побед без поражений, где даже массовые репрессии оказываются политически оправданными. Идея будущего черпается в прошлом, что гарантирует успешное движение по прежней колее исторического недоразвития и безукоризненное действие эффекта path dependence. И не случайно даже непримиримая оппозиция в лице Алексея Навального и его соратников рисует образ будущего от противного, где «противный» — это события, действия, высказывания сегодняшнего дня: «В прекрасной России будущего этого, того и вот этого — не будет». И такая негативная платформа оказывается более внятной и понятной, чем любые планы властей: предъявляется список того, от чего надо избавляться.

Впрочем, положительный план действий властям предложен — это программа Центра стратегических разработок, которая называется «Стратегия развития страны 2018—2024». 8 В базовом виде она была представлена руководству государства еще в мае 2017 года. Программа адресована даже не столько элитам, сколько первому лицу, поскольку именно оно рассматривается как единственно возможный субъект авторитарной модернизации. Политического консенсуса по поводу комплексной реализации программы так и не состоялось, зато появился своего рода постоянно действующий механизм обновления предлагаемых власти реформ. Это, возможно, и неплохо, но сильно фрагментирует и «мельчит» постановку реформаторских задач. Получается что-то вроде подготовки Комплексной программы научно-технического прогресса, которая совершенствовалась в советское время в течение долгих лет и тихо умерла в связи с развалом объекта реформирования — Советского Союза.

Все попытки авторитарной модернизации — «программа Грефа» 2000 года, программы Института современного развития (ИНСОР) времен президентства Дмитрия Медведева, «Стратегия-2020», подготовленная к третьему сроку Путина, — оказались скорее экономическим меню для первых лиц, чем планом действий или дорожной картой, не говоря уже о том, что для их реализации нужна была политическая воля. Программы не воспринимались президентами Путиным и Медведевым как «свои», в них им очевидным образом виделись многочисленные риски. Кроме того, ни одна из них, кроме отдельных проектов ИНСОРа, не затрагивала политическую сферу и политические основания системы, которые со временем становились все менее гибкими и все более ригидными — и все менее приспособленными для реализации каких-либо существенных реформ в принципе. 9

Дело даже не в том, что уж если в более благоприятное время Путин не решался на структурные реформы, то, значит, не решится и теперь. Построенная система в принципе не ориентирована на развитие. В ее основе — извлечение ренты узкой элитной группой, соединившей власть и собственность. Все, что возможно, — это определенная рационализация политики в рамках существующего режима, усиливающегося влияния государства на экономику и дальнейшей концентрации ресурсов в руках нескольких кланов. 10 Плюс — перманентная адаптация к внешней среде, санкциям, ухудшающимся отношениям с торговыми партнерами.

При этом так называемых «непопулярных реформ» не осталось вовсе. Например, повышение пенсионного возраста, даже если оно состоится, не затрагивает ближайшие поколения пенсионеров. Если исходить из того, что ожидаемая продолжительность жизни в России будет расти, а к 2030 году каждый третий россиянин будет пенсионером, повышение пенсионного возраста — это даже не реформа, а один из многих инструментов, с помощью которого можно избежать финансового обрушения пенсионной системы.

А вот непопулярные контрреформы (одной из них, кстати, была заморозка пенсионной накопительной системы, поскольку понадобились деньги на инкорпорацию Крыма) возможны. Об одной из них — а именно о повышении ставки подоходного налога с 13 % до 15 % — стал толковать вице-премьер Аркадий Дворкович: «Ничего страшного я в этом не вижу, мы жили с 13-процентным налогом достаточно долго, и, если дополнительные 2 % будут направляться, например, на здравоохранение, это точно будет в плюс». 11 Но это в демократии налогоплательщика дополнительные 2 % могут пойти на здравоохранение. А в авторитарных режимах дополнительные доходы с высокой долей вероятности пойдут на дополнительные расходы на что-нибудь иное. Например, на покупку лояльности электората методом социальных выплат в нужное время в нужном месте. Или на новые виды удивительных по своей мощи ракет. Но даже если не пойдут — не разумнее ли оставить налогоплательщикам больше денег, чтобы они могли купить услуги качественного здравоохранения, а не «сдавали» существенные суммы на некачественное бесплатное? Если реформаторы из ЦСР ведут речь о соплатежах граждан (софинансировании с государством услуг здравоохранения) как современной модели, которая может быть доступна по крайней мере российскому среднему классу, то повышать налоги нельзя. Если же мыслить в сугубо советизированной распределительной логике — то, безусловно, можно и нужно. Ведь, как заметил Дворкович, «я не думаю, что разница между 13 % и 15 % такова, чтобы люди побежали сразу в другие юрисдикции». 12 У большинства граждан России нет возможности «бежать в другие юрисдикции». Так может поступить только верхний дециль социальной пирамиды — самые богатые. В лучшем случае простые обыватели могут поменять Волоколамск на Красногорск, да и то вряд ли, если учитывать экологическую ситуацию.

Если такой тип мышления станет ключевым для людей, принимающих решения в ходе четвертого срока Путина, общественный договор третьего срока — невовлечение в политику и безусловная равнодушная поддержка режима в обмен на чувство великой державы и сносное состояние экономики — будет испытывать неизбежную эрозию.

При кажущейся ясности неписаных идеологических основ режима — объединения и мобилизации на основе борьбы с общими врагами и продажи «страха перед универсальным чужаком» (Ханна Арендт) 13 — элиты страдают острой идеологической недостаточностью. Дефицит идей был особенно заметен, когда Путин оглашал свое послание Федеральному собранию 1 марта 2018 года. Оно имело мобилизационное значение, но если в нем и были идеи, особенно по направлениям расходования бюджетных средств, то они не были обеспечены ресурсами — как минимум бухгалтерски не сходились первая (экономико-социальная) и вторая (милитаристская) части. Самоубийственная логика бряцания смертоносным оружием поощрялась публикой, слова Путина были встречены улыбками и овациями. Но лишь потому, что едва ли кто-нибудь верил в их реализуемость. Президент «троллил» Запад, пугал его воображаемой мощью российских вооружений, но как бы пошучивая. Эта мощь была условной, во многом игровой, «мультяшной», разыгранной как карго-культ, как нечто ненастоящее, имитационное. И так же строится внешняя политика, точнее, те ее театральные эффекты, которые рассчитаны на одобрение и мобилизацию внутрироссийской аудитории. Эта примитивизация словаря российской внешней политики, «отзеркаливание» действий враждебного Запада в механике «акция — реакция» без всякой тактики и стратегии обнажают отсутствие смыслов, политических и идеологических. Это имитация борьбы за первенство в мировой политике, притом что на самом деле борьба идет за хотя бы сколь-нибудь заметное влияние. Репутация bete noire не равна масштабному весу в мировых делах — Россия лишь (само)изолируется от решения ключевых вопросов пока еще старого мирового порядка. Единственное, чего удалось добиться в результате реализации такой политики, — так это возрождения солидарности коллективного Запада, с которой, как казалось, было давно покончено в результате противоречий между США, Великобританией и Европой. Запад вернулся на исторический небосклон, так и не успев закатиться.

Объявив идею «прорыва», но не наполнив ее содержанием, первое лицо дало понять, что в действительности по крайней мере начало четвертого срока будет повторять срок третий. Позитивных идей нет. Негативно-объединительные всё еще работают, но становятся рутиной. Второй Крым отсутствует. И новые основания для политической мобилизации еще предстоит найти и сформулировать.

В ситуации дефицита идей и идеологии полностью разрушаются основы политической и партийной системы. Партии и так-то были не слишком идеологическими — скорее лидерскими. А тут из-под них ушли все идейные смыслы, не говоря уже о том, что лидерские партии в условиях наличия в стране одного-единственного лидера неэффективны. «Единая Россия», которая нуждается в Путине, но который, в свою очередь, не очень нуждается в ней, превратилась в пустую обертку — в ней нет содержания совсем. КПРФ потеряла идеологический фокус — танцы с отравленными сталинскими граблями и без нее умеет исполнять, причем более изящно, действующая власть. «Справедливая Россия», имитировавшая русскую версию социал-демократии, обречена на исчезновение, в том числе и потому, что, несмотря на бесконечные разговоры о потенциальной популярности «левого поворота», социал-демократический дискурс в современной России не приживается. Рассуждать же о каком-нибудь новом направлении партийного строительства — например, о христианской демократии в стране, где православная церковь играет охранительную роль, — бессмысленно.

При всей кажущейся монолитности и мощи власти она так и не обрела современного языка для разговора с нацией. Не только потому, что за годы авторитаризма естественным образом исчезла культура диалога и выслушивания оппонента или просителя, — но и потому, что такая задача не ставилась: достаточно было путинских интонаций и старого политического диалекта полусоветского казенного типа. Однако чтобы конкурировать хотя бы с Навальным и чтобы вести разговоры не с политической оппозицией, а с неполитическими гражданскими движениями, в том числе с людьми, доведенными до отчаяния техногенными и экологическими катастрофами, нужно все-таки нащупывать этот новый язык. Есть сильные сомнения, что власти на это способны, — что и подтвердили истории с Волоколамском и Кемеровом.

Политика, да и вообще вся жизнь в России по-прежнему ассоциируется с одним лицом. И это самое лицо формирует в том числе внешний образ страны: мало кто стремится отделять путинскую Россию от собственно России, государство от общества, политический режим от страны. Тождество правителя и страны, лидера и «его» народа — не слишком лестная характеристика. На выходе получается этакий «суверен» по Карлу Шмитту, а кого обслуживал Карл Шмитт, мы все знаем. На сцену возвращается «масса», заставляющая вернуться к пониманию реальности еще одним мыслителем прошлого — Хосе Ортегой-и-Гассетом. «Восстание масс», возвращение пугливого «среднего человека» — механика старая, а не новая. 14

Из прошлого же — исчезновение прочной правовой основы государства и общества: все чаще решения принимаются не исходя из духа и буквы закона, а в результате толкования подзаконных актов. Налицо проявление такого феномена, как dual state, двойное государство: есть «нормативное государство», а есть «прерогативное», которое лучше знает, как толковать смысл норм, и которое выносит решения и приговоры исходя из понимания политической атмосферы в стране. 15 Государство становится все более и более авторитарным, и происходит это не в результате захвата власти или каких-либо других эффектных действий, а медленно, постепенно, с разложением институтов демократии, размыванием прежних норм и ценностей, расширением границ дозволенного за счет морально недозволенного ранее (особенно это касается идеологического дискурса, доминирующего уже не только на федеральных телевизионных каналах, но и в других медиа, где нормами становятся политическая самоцензура и использование упрощенного и архаизированного языка ненависти). 16

Государство взяло на себя функции высшей моральной инстанции, что призвано компенсировать дефицит внятной идеологии. Опять же в этом управленческом приеме нет ничего нового: «Большинство авторитарных лидеров занималось тем, что можно назвать риторикой морального наставления: они не пытались разжечь политические страсти народа, а, скорее, стремились напомнить, что людям следует вернуться к традиционным ценностям труда, семьи и отечества и что любые сегодняшние трудности надо терпеть, поскольку в прошлом царили разложение и безбожие». 17

Но моральная повестка в результате становится для власти минным полем: участившиеся катастрофы на фоне технической и управленческой неспособности с ними справляться отбирают у властей этот важный инструмент — моральное наставничество. Они теряют на него право. Протест, являющийся по сути своей этическим, осложняет властям, привыкшим к подавлению протеста политического, артикулирование ответов на него.

Моральная ипостась российской власти, где сохраняются господствующие представления о «нашей» моральной правоте перед лицом атакующего Россию Запада, остается в символическом ее измерении. В «реальной жизни» власть превращается в беспомощную и аморальную инстанцию. Конфликт между двумя измерениями российской политики становится основной коллизией четвертого срока.

***Андрей Колесников — руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги

1 Подробнее о том, как работает на практике эта доктрина: http://carnegie.ru/2017/04/04/ru-pub-68501.

2 Однажды ведущий программы «Время» на Первом канале Кирилл Клейменов сравнил Путина с Черчиллем, Рузвельтом и де Голлем. «Что объединяет этих людей? — задался вопросом он. — Все они спасли свои страны».

3 Надя Урбинати называет режимы такого типа «плебисцитаризмом» (вслед за Карлом Шмиттом): «Так, Перон, Чавес и в определенной мере Берлускони — это популистские, а также цезаристские в веберовском смысле лидеры, которые ищут доверия и признания масс, однако при этом желают получить народное одобрение путем формального голосования и при этом не презирают парламент как таковой. Презирают они любые ограничения их решений и власти
Они стремятся к прямому контакту с аудиторией». — Надя Урбинати. Искаженная демократия. Мнение, истина и народ. М.: Издательство Института Гайдара, 2016. С. 327.

4 Этой дихотомии посвящены многочисленные работы Владимира Магуна и Максима Руднева. См., например: https://cyberleninka.ru/article/n/evropeyskaya-tsennostnaya-tipologiya-i-bazovye-tsennosti-rossiyan.

5 https://newtimes.ru/articles/detail/155585

6 https://www.nytimes.com/2018/03/27/opinion/russia-putin-youth-generation.html

7 По свидетельству руководителя отдела социокультурных исследований Левада-Центра А. Г. Левинсона.

8 https://www.csr.ru/

9 Подробнее о природе и особенностях реформаторских процессов в России: http://carnegie.ru/2015/11/19/ru-event-5089.

10 Верхний дециль россиян (самые богатые) концентрирует в своих руках 77 % национального богатства. https://www.credit-suisse.com/corporate/en/research/research-institute/global-wealth-report.html

11 http://tass.ru/ekonomika/5055176

12 Там же.

13 Ханна Арендт. Опыты понимания, 1930-1954. Становление, изгнание и тоталитаризм. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 267.

14 Механика популизма, который мы почему-то считаем новым явлением, описана в 1930 году в «Восстании масс»: «…специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себя незаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право на пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право». — Хосе Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 322.

15 Ян-Вернер Мюллер. Споры о демократии. Политические идеи в Европе XX века. М.: Издательство Института Гайдара, 2017. С. 199.

16 Россия стала одним из первопроходцев этого медленного, но последовательного движения к авторитаризму. Но она не одинока в этом движении. Больше того, сегодня нередко «упадок демократии начинается в избирательной урне». — Steven Levitsky, Daniel Ziblatt. How Democracies Die. New York: Crown, 2018. P. 5.

17 Ян-Вернер Мюллер. Указ. соч. С. 185. Схожие процессы наблюдаются, например, в орбановской Венгрии: http://www.nybooks.com/articles/2018/04/05/homo-orbanicus-hungary/.

Первоисточник: carnegie.ru »