Лиза Розовская - журналист, жена и мама двоих детей привыкла быть "русской" в Израиле. Теперь она едет с мужем и детьми в Германию, где будет "израильтянкой", "еврейкой" или "русской израильтянкой"... Она начала вести свой блог об этой второй эмиграции, пусть и гораздо более комфортной.
Мы с бабушкой сидим в зеленом дворике в квартале Гило, в котором я выросла. Бабушке почти 96 лет, она нежится в лучах солнца, а я периодически оглядываюсь вокруг в поисках хотя бы одной скамейки, на которую падала бы тень. Но укрыться негде. Палящее мартовское солнце заливает своим светом все вокруг, проникает в мозг. Я жмурюсь и пытаюсь терпеливо отвечать на ее вопросы: “Кастрюли вы берете с собой? А что с постельным бельем? У меня есть махровая простыня. Очень хорошая. Мы дадим тебе все необходимое”. “Нет, нет, все в порядке, — говорю ей я. — Поверь, нам ничего не нужно. Для чего нам махровая простыня?” Я отвечаю тоном, в котором едва сдерживаемое раздражение и ирония. Но про себя думаю, что я вовсе не уверена, не понадобится ли нам махровое полотенце. И действительно: а что с кастрюлями? Купим там? Когда? Каким образом? И что вообще мы будем есть в первые дни?
Ничего не готово. Все отложено на последний момент. Только сейчас я перехожу от стадии полного отрицания неизбежности переезда – к каким-то практическим действиям. Но принятие и примирение – все еще где там, за дальними горами Германии. Конечно, в наши дни это называют словом “релокация”. В последние месяцы я привыкла называть это “постдокторантурой мужа”. Но фактически, несмотря на то, что поездка рассчитана на несколько месяцев (а там посмотрим), я воспринимаю это, как вторую эмиграцию – в полном смысле слова. Это комфортная эмиграция — вне сомнения. Но все-таки эмиграция.
Многие годы я мечтала уехать из Израиля. В подростковом возрасте и в свои 20 лет мне было ясно, что моя цель – вернуться в Россию. Чеховский рефрен “В Москву, в Москву!” стал рефреном моей жизни. Мы с родителями уехали из Москвы в 1990 году, как раз на пороге веселых и лихих постсоветских 90-х – с их товарным дефицитом, инфляцией, криминальным беспределом. Но и с бесконечными возможностями, открывшимися в огромном городе, где все хотели испытать судьбу. Мне было десять лет, когда мы оказались посреди каменных лабиринтов Гило. Пытаясь найти свой путь в этих лабиринтах (а главное — пытаясь избежать общения с враждебно настроенными местными подростками), я мечтала о триумфальном возвращении на родину. О том, как я вновь завоюю Москву. О том, как я буду дружить с людьми, говорящими на моем родном языке, которые смогут оценить богатство моей речи, широту моего кругозора, мой природный шарм.
С годами я поняла, что мой язык, широта моего кругозора, да и мой шарм – довольно ограничены. По крайней мере для того, чтобы завоевывать города. Так или иначе поездка в Москву все время откладывалась – почти как в чеховских “Трех сестрах”. В конечном итоге я переехала в Рамат-Ган. Российский вариант тем временем перестал быть актуальным – поскольку неспокойная весна 90-х сменилась безнадежными путинскими заморозками, и Израиль вновь стал вполне привлекательным убежищем для евреев, представителей “креативного класса”, оставшихся в России.
Но эти годы, годы ожидания, не прошли бесследно. Они оставили свой отпечаток, а точнее – стерли его. С тех пор я привыкла считать обстоятельства своей жизни временными. Осознанно или нет — я старалась не привязываться к местам, запахам, пейзажам. Старалась не влюбляться в них. Я провела 17 лет в Иерусалиме, в этом городе случились самые сильные переживания юности. Но все стало смутным воспоминанием почти сразу же после того, как я его покинула. Названия улиц отдаются ныне гулким эхом, большинство из них я никогда не стремилась запомнить. Когда я приезжаю в Иерусалим, на сердце немного грустно. В основном потому, что мне жаль упущенного времени.
Долгие годы в моей жизни не было осени, зимы и весны. Только жаркое лето (которое невозможно игнорировать). Израильская зима (да и все прочее) казалась жалкой карикатурой на российские времена года. Зима моего детства – когда можно было падать прямо в снег, а собственное тело использовать в качестве циркуля, вычерчивающего идеальную окружность, – была архетипом настоящей зимы. Мрачные иерусалимские зимы и мягкие зимы Гуш-Дана сменяли одна другую, оставляя меня равнодушной – я пребывала в ожидании чего-то настоящего, далекого и непонятного.
Но как бы я не сопротивлялась, жизнь начала обретать конечную форму. Я встретила своего мужа, родились дети – и стало ясно, что это и есть моя настоящая жизнь, и другой уже не будет. Параллельно, после многих лет работы в израильских русскоязычных СМИ, после всех моих метаний между двумя мирами я впервые нашла работу на иврите, а потом еще одну. Произошло еще кое-что: я научилась с симпатией относиться к своему новому месту жительства – к Гиватаиму. Обмениваться шутками в сырной лавке, вести светские беседы у зеленщика, здороваться при встрече с мамами малышей из прежнего садика своего сына и детей из школы своей дочки, приветствовать соседей и знакомых. И однажды поняла, что понятие из муниципальной брошюры — “община” — действительно что-то значит. И как раз тогда, когда все это произошло – эмигрировать.
Идея прожить всю жизнь в Израиле, ни разу не попытавшись сбежать отсюда, всегда наполняла меня отчаянием. Однако выкорчевывание пущенных корней и изъятие детей из их естественной среды обитания – кажутся мне сейчас не менее пугающими…
Лиза Розовская
|