Хочется написать о нем так, как ему подобает, – сдержанно, без экспрессии и восклицательных знаков, при том что картина замечательная, недаром она признана Европейской киноакадемией лучшей из всех, выпущенных в минувшем году.

Девушка Анна  (Агата Тшебуховска) – послушница в монастыре. Вскоре она должна дать обет и стать монахиней. Но прежде настоятельница монастыря велит ей съездить навестить тетку. Может, так положено: перед постригом повидаться с родственниками? (По ходу фильмам станет ясно, зачем настоятельница  так велела, но сначала этого не понимаем ни мы, ни Анна). Единственная родственница у девушки, с раннего детства жившей при монастыре, – эта тетка Ванда, которой она никогда в глаза не видела.  

И она едет в город – кажется, это Лодзь. Тетка (Агата Кулеша) оказывается интересной стройной женщиной, которой можно дать и тридцать, и сорок пять лет. Она сразу же сообщает Анне, что та на самом деле никакая не Анна, а Ида, еврейка. Ее отец и мать, сестра Ванды, и вся семья Лебенштейн, в том числе маленький сын Ванды, погибли во время войны в Тасках, их родной деревне. Анна и Ванда отправляются туда, чтобы узнать, как это случилось и, может быть, отыскать могилу Лебенштейнов. Но прежде режиссер дает короткий эпизод: Ванда на службе. Она  – служительница закона, судья. На стене за ее судейским креслом висит портрет Гомулки. Потом по разным мелким приметам, в частности, по песням, которые будет исполнять певица в кафе районной гостиницы, где женщины остановятся на ночлег,  мы сможем вычислить, что время действия фильма – поздние 60-е. 

Ванда и Анна приходят в избу, где когда-то жили Лебенштейны, а теперь живут крестьяне-поляки. На самом деле, не все так просто и быстро. Хозяева не хотят пускать их в дом, настроены враждебно, чего-то боятся. Анна не понимает, чего они боятся. Но мы-то, зрители, понимаем.  Мы помним, что случилось в 1941 году в польском селе Едвабно. Мы видели польский фильм Владислава Пасиковского «Poklosie» («Последствия», «Колоски»). Мы знаем, отчего у польских крестьян может быть совесть нечиста и в чьей избе иные из них могут жить. Ванда трезвый до цинизма, жесткий до жестокости, решительный человек, и к тому же она профессиональный дознаватель. 

Ей не понадобилось много времени, чтобы понять: вот этот мужик, хозяин избы, он-то и убил ее семью. «Как ты прикончил моего сына? Топором зарубил?» - неожиданно и страшно спрашивает она этого Яся или как его там. И Ясь не отрицает, и Ясь соглашается отвести женщин на могилу, но с одним условием – чтобы они после этого не претендовали на избу. (Вот он, оказывается, чего боялся – как бы эти еврейки хату у него не отобрали!)  Женщины стоят в лесной чащобе, а Ясь копает.  Вот откопал маленький череп и передал Ванде, она сняла с головы платок, завернула в него голову сына. Анна спрашивает: «А почему я не тут?» То есть почему она не в могиле.  Ясь объясняет: «Ты была маленькая, по тебе нельзя было определить, что ты еврейка. Я отвез тебя в монастырь. А их пришлось убить». Понимать надо, видимо, так: Ясь и его семья сначала прятали Лебенштейнов, кормили их, а потом, узнав, что немцы будут обыскивать дома, решили уничтожить всю семью, чтоб самим не погибнуть как еврейские пособники.  Значит, Ясь не зверь. Жизнь, жизнь… 

Тихий, черно-белый фильм. «Колоски» были картиной цветной, экспрессивной; молодой поляк, внук одного из крестьян – участников еврейского погрома, узнав, что  случилось шестьдесят с чем-то лет назад, метался, мучился, а в конце концов дети и внуки тех крестьян убили его, чтоб он много не болтал. Это выглядело жутко, но как-то натянуто.  В «Иде» все проще и страшней. Человек убил других людей не из расизма, не из корысти, он, наоборот, сочувствовал и помогал им
но вот пришлось убить, и убил. Ванде очень тяжело, но как бы это сказать
ей ментально, мировоззренчески не очень тяжело. Череп сына в сумке – последняя капля, она и прежде много всякого навидалась. Была на войне: потому и не погибла вместе с семьей, что пошла на фронт или в сопротивление, - потом крутилась в судебной системе Польши эпохи сталинизма. (Мимоходом она рассказала Анне, что в должности прокурора добилась расстрела двух «врагов народа»). Потом, видно, разочаровалась в социализме. (Надо еще учесть, что это конец шестидесятых, период антисемитской кампании в Польше).  

Теперь Ванда ни во что не верит - отсюда ее цинизм, пьянство и неверность мужу, когда она готова переспать с первым попавшимся мужиком в гостинице.  В ее душе тьма, но, по крайней мере, ей все ясно насчет человечества, в том числе и насчет себя самой. Анна – совсем другое. Она верующая, и она молодая, молчаливая, думающая, ее взгляд на мир еще не затвердел. Если Ясь, спасший ей жизнь, убил ее родителей, тогда
Вот она познакомилась в кафе с молодым музыкантом.  

Симпатичный, талантливый и, кажется, добрый парень. А что, если бы он оказался на месте Яся? Встречая любого, любого человека, Анна теперь не сможет отрешиться от внутреннего вопроса: а что, если бы он оказался на месте Яся? Ванда возвращается домой, заводит пластинку с симфонией Моцарта «Юпитер» и,  выпив последнюю стопку водки, быстро, просто выбрасывается из окна.

Анна тем временем возвращается в монастырь и говорит настоятельнице, что еще не готова принять обет. Она снова едет в Лодзь, приходит в дом Ванды, сидит в комнате, из окна которой Ванда выбросилась, подходит к окну, смотрит в него. Переодевается в платье Ванды, надевает ее туфли на высоких каблуках, прохаживается в них, закуривает сигарету, опрокидывает рюмку водки. Окно – значит самоубийство. Переоблачение в одежду Ванды – мгновенная примерка на себя ее пути: может, плюнуть на все, и жить, как та жила, как сорная трава растет? Но нет, такие решения для Анны невозможны. 

Наложить на себя руки – великий грех, потому что отказаться от жизни – значит отказаться от Бога. А брести по жизни, как по душной пустыне, где за горизонтом будет открываться лишь продолжение пустыни,  было бы замедленным самоубийством.  Надо жить, надо верить, только теперь это будет трудней. Цветаева написала: «Поэты – жиды». Анна должна теперь жить как католичка, осознавшая в себе жидовку, принявшая в душу еврейские муки как свои. Покинув дом Ванды, она отправляется в тот районный городок, встречается с парнем-саксофонистом, который так замечательно играл «Equinox» Джона Колтрейна, и  проводит с ним ночь. И затем женщина Анна-Ида опять возвращается в монастырь.

Это, по-моему, не следует понимать так, что она решила перед полным отказом от земного счастья все-таки изведать его. Этот момент, может быть, тоже не надо исключать, но все же суть в другом. Анна хочет быть монахиней, но монахиней, которая полюбила, любила хоть одну ночь, того, кому она уже не может беспечно, безоговорочно верить, кто может оказаться Ясем. Но она хочет, она должна верить, что он им не окажется, и она отдалась ему, впустила его в себя, как впустила в душу мир какой он есть. Когда она вскоре откажется от мира, это будет отказ не от чуждо-незнакомого, а от того, что все равно пребудет в ней. Чтобы любить людей, мало что зная о них, верить в Бога не обязательно. Но зрячая любовь к человеку без поддержки Бога, наверное, невозможна.

Последние кадры: Анна идет по темнеющей зимней дороге. Звучит музыка. Это фортепианное исполнение части «Ich ruf zu Dir, Herr Jesu Christ», «Я взываю к тебе, Господи Иисус Христос», из хоральной прелюдии Баха, звучавшей прежде в «Солярисе» Андрея Тарковского, в «Бесконечности» Марлена Хуциева. Использовать великую музыку в кино – большой риск: если фильм окажется «не на уровне», получится конфуз. Маленький, простой фильм «Ида» заслужил право на великую музыку. 

Первоисточник: »